См. выше — «Зеркало и Александр», рассуждение о «рокировке» в истории Александра Романова и Александра Пушкина.
Есть много толкований причины южной ссылки Пушкина, в том числе то, что рассматривает ее как некоторое благодеяние. Влиятельные друзья поэта, посовещавшись, решили отправить его подальше от столицы, где он уже нажил довольно неприятностей. Заодно стоило подлечить его на кавказских водах и южном солнце: здоровье Пушкина после первых трех лет вольной жизни было основательно подорвано. Воспользовавшись своими связями, друзья спровоцировали царский указ о ссылке. Показали кому следует некоторые его стихи, затем дали ему их сжечь: в сумме вышла ссылка не самая строгая, — на юг, под надзор добрейшего генерала Инзова. Будто бы в этом случае один Александр не собирался наказывать другого, но дал ему возможность исправления.
В отношении «игры пространств» такая версия оставляет нашу реконструкцию без изменений: так или иначе, два Александра были один от другого максимально далеко отторгнуты. Между ними ощутилась пустота; если говорить об указаниях судеб, 1820 год этой пустотой предварил роковые события 1825 года.
Только через десять лет Пушкин соберется с силами, чтобы описать это северо-западное «ничто». В «Станционном смотрителе» он вспомнит эту дорогу. Картины повести, словно раздавленные низким небом, прямо списаны с этих безымянных, тусклых мест, пропадающих втуне между Питером и Минском.
«В 1816 году, в мае месяце, случилось мне проезжать через ***скую губернию, по тракту, ныне уничтоженному».
В мае — это о ней, о первой ссыльной дороге: ей, мучительной, пустейшей из всех возможных, положено быть уничтоженной. «Станционный смотритель» составляет эхо тех первых дней ссылки. Напоминанием о том служит фамилия героя: Минский. Беспутный ротмистр награжден обезвешенной фамилией: Минск, или Менск, куда вела стрела «нулевой» дороги, был Александру Сергеевичу неизвестен, положительным смыслом не наполнен. Скорее наоборот, с того момента Минск сделался для Пушкина напоминанием не самым приятным. Минский тракт Пушкину показался плох (пуст), и неизбежно ротмистр Минский вышел у него в «Смотрителе» в известной мере плох и пуст. Зато смотритель, Самсон Вырин, был назван Пушкиным по имени одной из ближайших к Питеру станций, Выры. Пушкин хорошо знал Выру; дорога через Выру была езжая, пестрая, богатая душевными впечатлениями. Потому, наверное, Вырин делается у Пушкина героем, в общем и целом положительным.
«Я видел Азии бесплодные пределы,
Кавказа дальний край, долины обгорелы…
Жилище [дикое] черкесских табунов,
Подкумка знойный брег, пустынные вершины,
Обвитые венцом летучим облаков,
И закубанские равнины!»
Стихотворение июня 1820 года, не включенное Пушкиным в сборники основных его произведений. Пробы пера на юге, первые попытки связать в ссылке взгляд и слово.
Настоящее исследование не задается целью углубиться в поэтику Пушкина первых лет ссылки (только в обстоящее его пространство, видимое и невидимое, в котором угадываются некие сопутствующие стихам подсказки и «стереометрические» расшифровки). Нет, только дорожная оптика. Причем с акцентом на 1825-й год, в рамках данной темы представляющийся центральным: поворотный, меняющий времена и пространства и самое зрение поэта михайловский год Пушкина. Поэтому ранние поэмы, от «Руслана и Людмилы» до «Цыган», здесь могут быть только упомянуты. В них «стереометрически» интересно то, что они созданы в пространстве диалога: в них Александр непременно кому-то отвечает, кому-то вторит, с кем-то спорит. «Руслан и Людмила» пишется три года, с 1817 по 1820-й — в ответ «арзамасцу» Жуковскому. Пушкин пишет пародию на его «Вадима», которая пародия, в конце концов, вырастает в нечто гораздо большее и значительное, но так или иначе остается ответом на внешний импульс, высказыванием в режиме диалога. Также и «Кавказский пленник», «Братья-разбойники», «Бахчисарайский фонтан» вызваны следованием за Байроном. «Цыганы» есть возражение Байрону. Все это замечательная поэзия, которой, однако, необходим внешний пример. Она поэтически самостоятельна и одновременно «пространственно» зависима. Совсем не то начнется в Михайловском, в настоящей, глухой ссылке, в отсутствие всякого внешнего движения, но только вовнутреннем росте. Тогда явится другой Пушкин, способный опереться на самого себя и стать внешним примером для других.
См. «Четыре истории», рассуждение о сложении и расхождении нескольких исторических сюжетов: несовпадающих русских историй — государства (сверху), бунта (снизу) церкви (с юга), языка и проч.
Все это достаточно определенно диагностировано Толстым в эпилоге «Войны и мира», в котором описан декабрь 1820 года. Эпилог, следует признать, выглядит против остального романа завершением несколько схематическим, но для того Толстому и нужна схема, нужна эта характерная точка (конец 1820 года), чтобы зафиксировать момент перелома, когда заканчивается прежняя, петербургская Россия — заканчивается опустошением, катастрофой Александра I, — и начинаются поиски новой, московской (толстовской) России. Эпилог «Войны и мира» весь на эту тему: диалог с правительством невозможен, общественные движения под запретом, любые кружки и объединения на подозрении у секретных служб, масонские ложи не сегодня-завтра будут распущены, последовательной политики не предвидится, впереди только разрывы и конфликты, грозящие нарастающей пустотой, бунтом и безвременьем.
Первая реакция Пушкина на сообщение о наводнении была привычной для него — фрондерской, фривольной, если не сказать циничной. Петербург утонул? И поделом ему. …ничто проклятому Петербургу! voilа belle occasion а vos dames de faire bidet (вот прекрасный случай вашим дамам подмыться): так он пишет брату Льву в двадцатых числах ноября. Но уже через две недели, в следующем письме звучит иное: Этот потоп с ума мне нейдет, он вовсе не так забавен, как с первого взгляда кажется. Впоследствии Александру со всей ясностью откроется метафизическое значение петербургской катастрофы; тогда, сличив даты, Пушкин разберется, что в тот момент произошло — с ним и с Петербургом.
Духовного просвета в его существовании в те дни не видно никакого (не оттого ли первая реакция Пушкина на известие о наводнении оказалась настолько вызывающей?). 10 — 12 ноября 1824 года Пушкин провожает сестру в Петербург. В Святых Горах они заходят в монастырь. «Утопленник» Александр не различает духовного помещения: зрелище келий кажется ему отталкивающим. Сырость, нищета, окна, заткнутые подушками. Вернувшись в Михайловское, он пишет отрывок: с перегородкою коморки, — к которым подыскивает рифму норки, впрочем, стихотворения не заканчивает. Даже смеяться над увиденным у него нет сил. Святогорские знакомства отложены на следующий год.
Опыт знакомства Пушкина с православным календарем был в общих чертах разобран в уже упомянутой журнальной публикации («Месторождение Александра Пушкина», «Октябрь» 2002, № 2).
Когда-то, приняв эту дату по новому календарю, я решил, что Пущин приехал к нему в рождественские дни. В этом случае «пробуждение» Пушкина приходилось бы точно на начало годового праздничного цикла. Схема выходила идеальной: начав с Рождества, Александр словно сам «родился» заново, начинал свое пробуждение от «спячки» синхронно с прибавлением солнечного света.
Однако это была ошибка: считать следовало по старому календарю: праздник, который Пущин, сам того не сознавая, устроил Пушкину, был праздник крещенский.
Фауст, ха-ха-ха, Посмотри - уха, Погляди - цари. О вари, вари!.. («Наброски к замыслу о Фаусте», 1825, январь).
Диалог Пимена и Отрепьева — не первая сцена в «Борисе Годунове». Ей предшествует обширная экспликация, представляющая события 1598 года: воцарение Годунова, начало «тучных» лет его правления. Но это именно экспликация, вступление, написанное, кстати, много позже диалога Пимена с будущим самозванцем. Их ночной («январский») диалог — первое и важнейшее действие в пьесе: с него разворачивается интрига, начинается переворот, замена одного царя другим. В этой исходной сцене Отрепьеву является его дерзкий замысел. Отсюда растет «Годунов».