Его визитерша кивнула и медленно принялась за еду, тщательно разжевывая каждый кусочек. Она и правда стеснялась того, что руки ее совсем не слушаются, то и дело проливая драгоценные капли бульона на стол. Поэтому почти уткнулась лицом в тарелку, стараясь удержать животное желание есть быстро, жадно, запихать в себя такую вкусную еду!
Полковник Зубарев тем временем забрал разрисованную ею схему и вынес ее в коридор. Там его ждал капитан Шубин. Зубарев передал драгоценный документ из рук в руки:
— Вот, держи, отнеси к особисту, изучайте. Третья дверь направо, и через полчаса жду вас у себя в кабинете. Она… — Полковник опять смутился того, что проявляет излишнюю заботу о девочке. — Пообедает да в сухое переоденется, а то совсем измученная. — Он снова не удержался от вздоха. — Одни глаза, в чем только душа держится. Пускай силенок наберется немного, разговор, я так понимаю, долгий будет. — Зубарев покачал головой и сник, будто какая-то тяжесть навалилась на плечи, и скрылся снова за дверью кабинета.
Его голос загудел из глубины кабинета опять ласково, с теплыми нотками:
— Ты чего ж так мало поела? Ну воробей же клюет больше. Давай-ка ешь хлеб, а потом пряник с чаем.
— Нельзя много есть после голодовки, — серьезно отозвалась девочка. — Иначе заворот кишок случится. Можно по чуть-чуть и только жидкую пищу. Я вот чай пью, не переживайте.
— А сахар-то клади, хоть три куска клади, не стесняйся. — Полковник положил на треснутое блюдце рядом с ней горсть запыленных кусочков сахара, хранившихся в ящике стола на время ночных бдений. — Вот сухари бери, размачивай в чае и потихоньку ешь. Держи, все тебе, забирай. — Николай Трофимович засуетился, нашел кусок газеты и принялся заворачивать в него гостинцы.
Он приговаривал, стараясь скрыть острую жалость к этим узким, как ветки, запястьям, заляпанному грязью острому личику. А она, жалость эта, душила изнутри, выжигала все в груди, и он все повторял, чтобы хоть как-то проявить свое внимание:
— Чай пей, пей! Как выпьешь, сразу свежий принесу. Чай — это хорошо. — От несвоевременной и непонятно пока, оправданной ли жалости Зубарев говорил и говорил: — Я вот и сам за день по десять кружек, бывало, выпиваю.
Ординарец показался в дверях, неся стопку военной формы самого маленького размера, что нашлась на складе.
Полковник перехватил вещи и протянул девочке:
— Ты вот, держи, переодевайся в сухое. Большое все, конечно, но ничего, потом подошьем. Главное-то сейчас, чтобы не заболела. От сырой одежды столько болезней, особенно если ноги в сырости да в холоде.
Но гостья вдруг замотала головой:
— Нет, не надо одежду. Я… мне…
Зубарев отмахнулся:
— Да ты что, в сухое надо переодеться! Заболеешь ведь. Я выйду, выйду, не стесняйся ты. Кликнешь, когда можно будет заходить.
Вдруг у девочки выступили красные пятна от стеснения и заблестели глаза от подступающих слез. Она с трудом выдавила:
— Я не могу, нельзя мне… чистое… из-за вшей. Я летом мылась прошлым… негде было и… не до того… Простите.
И вдруг больше она уже не смогла удержаться и бурно расплакалась. От того, что было ей стыдно за свой неприглядный вид — грязная, опаршивевшая, в жутких обносках, под которыми было изможденное тело, кожа в струпьях и насекомые. А еще внутри у нее все сжималось тугой пружиной, потому что она, как дикий зверек, сразу почуяла ту настороженность, с которой ее встретили в штабе.
И хлынули слезы, когда после бесконечной жуткой дороги через смерть, через дикую усталость и бессилие она наконец оказалась в тепле и безопасности, где можно было выдохнуть, расслабиться хоть немного. Ведь Ольга не помнила даже, когда спала последний раз за долгий переход по оккупированной фашистами территории до расположения советских частей. Все, что позволяла она себе за эти дни, — прилечь на голую землю и закрыть глаза на несколько минут, чтобы потом усилием воли вернуться из зыбкого сна в реальность.
От потока слез и горьких всхлипов полковник Зубарев не выдержал, больше не мог он быть строгим военным, что недоверчиво смотрит на возможного диверсанта.
Мужчина кинулся к плачущей девочке, обнял ее и зашептал, гладя по спутанным волосам:
— Поплачь, поплачь, не стесняйся, полегче станет. Можно уже, дома ты, у своих. Никто тебя не тронет, не бойся, моя хорошая. Советская земля. И дальше только лучше будет. И вшей вытравим, одежку справим, еды сколько тебе надо, закончилось все плохое.