Менялось всё: одежды, речи,
костры менялися на печи.
Но, как всегда, платился гений —
горели Шиллер, Кант и Гейне,
в кострах, как буйные расстриги,
чернели книги, тлели книги…
Паноптикум вселенской скверны —
в нём все костры — во имя веры,
в нём в каждом веке — новый идол,
и хворост сух, и кремень выдан!
Зажечь — и всё, чего уж проще?..
Смотри же, город… Помни, площадь…
2.
Я — Галилей!
Не путайте с Джордано.
Мне до исхода жить ещё и жить,
и маятника тоненькая нить
ещё натрёт на слабой шее раны.
Я — Галилей.
До папского суда,
как до Христова возраста распятья,
но ТОТ костер, обуглив кромку платья,
клеймо мне в сердце выжег навсегда.
Я — Галилей,
Мой дух ещё в пути,
и дьявол плоти рвёт и тянет жилы…
На тот костер, что сам себе сложил я,
не дай Господь кому-нибудь взойти!
Я — Галилей…
Не путайте с Джордано.
* * *
Ещё не доросла
до пониманья истин,
Уже не дорасту
до счастья мятежа,
До схимы, до вериг,
до книг Агаты Кристи,
Но — Господи спаси! —
как мается душа!
Как мается душа,
как спорит с жадным телом,
Как хочется в круиз
по благостным местам,
Как режутся слова
корявой правдой дела,
И устрицы во льду
не просятся к устам…
Мешаются слова
неродственного ряда,
И маятника ход
ни тише, ни скорей…
Уйдя от райских врат,
не сунусь в двери ада,
И Вечность буду я
стоять между дверей…
Не всем же дорастать
до пониманья истин,
До схимя, до вериг
до счастья мятежа…
Под Лениным себя
давно никто не чистит,
Но — Господи спаси! —
как мается душа!
* * *
Будто жизнь чужую проживаю,
будто впереди ещё рожденье —
укушу свой палец — нет, живая!
У зеркал застыну — привиденье…
Пахнет вечер ладанно и густо,
певчий дрозд кого-то отпевает…
У зеркал застыну — пусто, пусто…
Укушу свой палец — нет, живая.
Скука электрических каминов
выгнала живой огонь из дома…
От меня осталась половина:
«сапиенс» остался — умер «гомо».
ПОДРАЖАНИЕ ДАНИИЛУ ЗАТОЧНИКУ
Господине мой, князь!
Лодку губит не море, но ветры.
Путь к концу не длинней миллиметра,
если с прошлым утрачена связь,
если ветер срывает с окон
занавески и хлопает дверью,
выдувая из окон закон,
поселяя законно потери.
Мы не помним, кого нам винить,
и с которых смотреть колоколен…
Господине мой, князе, доколе
в узелках будет рваная нить?
Равновесье на узком ноже,
сто лукавств между правдой и былью…
Мы себя потеряли уже,
и того, кто найдёт, позабыли.
* * *
Лежу на диване лицом к стене.
Лежу уже двадцать лет
или двести,
но мне
не становится легче.
Свет
пробивается в щель под дверью,
наверное, вечер…
Плевать,
я не читаю газет
и не верю
болтовне
телефакиров.
Я жую бутерброд с сыром
и думаю о войне:
на ней не убили отца — по малолетству,
а деда — по 58-10,
зато убили меня,
родив аллергию на солнечный свет,
на бесцельность движений,
на «зоо»,
на «витали»,
на тех, кто выдавал,
и тех, кого выдали,
на правду,
поскольку она «полу»,
а следовательно, ложь:
«Стране не хватает
отечественного бейсбола
и фабрик по выделке кож»,
как будто всего остального вдоволь!
У нас самые счастливые в мире вдовы,
а сиротство
не боль, но благо…
Из лимфатических рек
выбираюсь на острова
АРХИПЕЛАГА,
чтоб задохнуться
от трупной вони
ОСТа
(Бросьте!
Это же не у нас!)
Плевать.
Есть мочёная розга,
а всё остальное —
просто подмочено,
даже мой бутерброд с сыром,
коий я ем,
отвернувшись к стене,
рассматривая клопиные дыры
и думая о войне,
на которой…
* * *
Когда-нибудь, пройдя и Крым, и Рым,
по трещинкам судьбу сложу в ладони…
…На улице жгут листья. Тёплый дым
В осеннем небе гасится и тонет.
И город вьётся тысячью дымков —
Как будто в мир иной перелетая,
Душа земной оставила альков
И лёгкий дым по улицам сметает…
…Когда-нибудь, за день до холодов,
сгребу листву руками без перчаток,
и в разнобойных контурах листов
своей ладони встречу отпечаток,
и обращусь в отечественный дым,
и отлечу, не спрашивая визы…
Налево будет Крым, направо — Рым,
и оба вместе — позади и снизу…
МАЛЕНЬКАЯ ВЕСЁЛАЯ ПЕСЕНКА
Руки в тёплых карманах,
ноги в тёплом — на «манке»,
я иду по Басманной,
я иду по Лубянке,
по лубку на Арбате,
по кабацкому гною,
по ментовке, палате,
по лужайке весною,
по коричневым лужам,
по домов отраженьям —
и никто мне не нужен,
и плевать на служенье…
Не прибьюсь — так отчалю!
Не по нервам — по коже…
Ничего не печалит…
Ничего не тревожит…
* * *
Это кажется только,
что завтра — не то, что вчера…
Я проснулась, когда
до конца этот сон отыграла:
дева ела с ножа,
кавалеры под звуки хорала
обрывали с неё кружева,
и дыра
на корсаже
светилась весёлым и вечным —
запусти в неё руку по локоть
и вытащишь плод…
Дева ела с ножа,
каждый атом был считан и мечен,
и в зеркальном полу
отражался серебряный свод…
Дева ела с ножа,
кавалеры трясли париками,
было заполночь, значит,
у Воланда пили вино,
брёл безумный Ван Гог,
от висков отрывая руками,
надоевшие уши,
которых узреть не дано…
Дева ела с ножа,
сок стекал по хрустальному жалу,
капал на пол, и сразу
на камне вскипал адонис…
Было заполночь там,
где секундная стрелка держала
острый нос на Канопус,
а может, на что-нибудь близ…
И в ночных кабаках
растекалась медузообразно
прихотливая плоть,
бесполезно сливаясь в ничто,
и бродил по ножу
в ожиданьи последнего спазма
обречённый поэт,
не согревший дыханьем пальто…
…Я проснулась, когда
Космос встал на дыбы, и процокал
на печальном осле
грустнооко следя,
как срывается бешенный сокол
с хилой кисти того,
кто Христу при рожденьи налгал…
Я проснулась, когда
стало ясно, что зыбкое утро
обжимает мой дом,
как вода ненадёжный ковчег…
Дева ела с ножа…
Лодка двигалась странно и утло…
И на вёслах дремал
обречённый на жизнь
человек.