— Сын младшой, Прохор, Аниськин отец. Сбежал, шельмец, на войну — еще и шестнадцати не было. Комбайнером теперь здесь, в колхозе. Почитай, не ночует нынче дома, потому как хлеб убирать надо. А этот, — старик показал на фотографию второго сына, — Микишка, зоотехник, средний. И старшой, — он ткнул в изображение седеющего худощавого человека, — Егор, агроном. Это Нефедка и Гришка, оба на войне погибли. Нефедке орден посмертно дали, Отечественной войны второй степени, я тебе покажу, прислали в коробочке, в военкомате вручали семье, значит. Да… — С фотографий — глаза в объектив — глядели серьезные, сосредоточенные лица солдат. — Ну а это бабы их и внуки тоже. — Антип широким, жестом провел по остальным фотографиям. — Аниська, а Аниська, скоро стол-то накроешь? — крикнул он и прислушался.
— Накрою, не беленись, — отвечала со двора Аниська. Она разогревала в летней кухне щи и жарила картошку. Было слышно потрескиванье масла на огне и шипение, когда Аниська поднимала над сковородкой крышку.
— Так что же, вы все вместе живете? — спросил Митя.
— Можно сказать, что и вместе, — сказал Антип, выходя на веранду и показывая Мите на соседний кирпичный дом, красневший между ветвям деревьев. — Микишкин дом, — пояснил он, — а за ним и Егоркин. Так что все вместе, рядышком, как птички божии. Да!.. А я больше у Прошки живу. Аниська, добрая душа, накормит, когда надо, да и не скучно с ней. А тешние внуки, — старик махнул рукой в сторону кирпичного дома, — разъехались все: один в армии, другие в городе живут…
В дверях появилась раскрасневшаяся от печного жара Аниська.
— Заждались? — ласково спросила она, сдувая со лба прядку волос и ставя на стол тарелки с густыми дымящимися щами.
— Ну-с, — Антип с удовольствием потирал руки, — приступим! Может, и тебе того, а? — спросил он неуверенно.
— Нет, что ты, дедунь!
Аниська опустилась на диван, пружины под ее легким телом радостно скрипнули.
— Ну как хочешь. — Старик разлил вино по стаканам, лукаво подмигнул Мите, мелко перекрестил ворот рубашки. — Во имя отца, господа… Поехали! — В мгновение ока вылил в рот стакан вина, глубоко вздохнул, отер рукавом бороду.
Митя чувствовал на своем затылке любопытный Аниськин взгляд и испытывал от этого неловкость и беспокойство. Он оглянулся. Аниська опустила глаза, покраснела.
— Кушайте, кушайте! — сказала она и торопливо вышла из комнаты.
— Ай, Аниська, что за девка! — ласково сказал Антип, наливая себе второй стакан. — Хошь, совет дам, девок как выбирать? У девки, самое главное, колена должны быть круглые. Понял? А коли острые, пропал — всю жизнь пилить будет! — Старик сделал выразительный жест рукой, словно распиливал угол стола. — Ета мудрость еще от моего деда мне досталась. Как молодой был, так и щупал на вечерках у девок колена. И жену себе так нашел. Да… А теперь и щупать не надо: все ноги голяком — гляди да прикидывай… У Аниськи-то круглые, а? То-то!.. Вот и будет хорошая баба своему мужику.
Антип откинулся на спинку стула и загудел:
— Аниська, карга! Картошку!
Аниська вошла со сковородкой в руках. Не глядя на Митю, собрала грязную посуду и вышла.
И Мите вдруг показалось: вот он сидит за столом, перебирает по скатерти пальцами, и кожа на его запястье ходит маленькими теневыми волнами от равномерного движения сухожилий, и руки у него белые, холеные, и он вовсе не Дмитрии Косолапов, а Дмитрий Оленин, и не клетчатая рубашка на нем, а белая черкеска с серебряными газырями. А напротив сидит Ерошка, белобородый, подвыпивший с утра, веселый, как ребенок, скалит желтые зубы, философствует о жизни: «Главное, чтобы колена были круглые…» И не Аниська только что вышла в эту дверь, а Марьяна «отнюдь не хорошенькая, но красавица». И было это давно, сто лет назад, даже больше, и было это сейчас, сию минуту.
«Прекрасное мгновение остановилось в те далекие времена и длится, длится, которое поколение длится…» — подумал Митя. Стрекот трактора за окном помешал ему остаться Олениным. Но если он был теперь Митя, просто Митя, то Ерошка оставался прежним, таким, каким и должен быть. Сходство поражало Митю.
— Что не пьешь, друг ты мой? Что сидишь невеселый? — закричал Антип со слезою в голосе. — Жизнь — тонкая штука, брат ты мой, тонкая… — Он задумался, забрав бороду в кулаки, замотал головой. — Тебе что печалиться: ты молодой, здоровый, жить тебе и жить, а я вот стар, протяну годок-другой… Эх!..
Он тряхнул белой лысеющей головой и запел неожиданно весело и громко: