Ваня заметил, что мать закончила писать письма. Теперь она надписывала и запечатывала конверты.
— Фу, устала, — пошевелила она затекшим плечом. — Зато дело сделала. Теперь отдохну.
Мать прилегла, закрыла глаза. Ваня молча погладил ее руку, подумал: «Ну вот, довела себя… А не привези я конверты и ручку, расстроилась бы и обиделась на меня, было бы еще хуже». Хотелось сказать: «Мама, мамочка, ну неужели ты не понимаешь, что все это жестоко по отношению к тебе же самой, ко мне, к Егору, к врачам, которые тебя лечат! Неужели не понимаешь…»
Потом он забрал письма, поцеловал мать и уехал.
Когда вернулся, Егора дома не было. На письменном столе в беспорядке валялись карандашные наброски, сбоку лежала записка: «Поехал к профессору. Егор».
Ваня скомкал записку, прошел в ванную, со злостью швырнул ее в унитаз и спустил воду. «На профессора время есть, и вдохновение не мешает. Или для посещения профессора тоже требуется вдохновение?.. Выкину к черту все наброски! В унитаз! Пусть поищет!..»
Ваня схватил со стола листок и замер. На нем была нарисована мать. Голова матери тонула в подушках, лицо выражало страдание, веки запали так глубоко, как никогда еще наяву не западали, под натянутой острыми скулами кожей легко угадывался череп. Внизу помечено: «Болезнь». Ваня вздрогнул. Взял со стола другой листок. И на нем была нарисована голова матери, но в другом ракурсе. На третьем, на четвертом листках — то же… Первый рисунок производил, однако, самое тяжелое впечатление, вероятно, здесь Егор добился того, чего хотел.
Ваня аккуратно сложил листы стопочкой, первый рисунок под самый низ, и спрятал в стол.
Он был глубоко потрясен увиденным, и не столько самими рисунками, сколько мыслью о том, что в то время, как он ездил к больной матери, Егор сидел дома и по в д о х н о в е н и ю старался передать ее страдания, вместо того чтобы попытаться уменьшить их — хотя бы своим присутствием.
Ваня прошелся по комнате, со страхом косясь на ящик стола, куда были спрятаны рисунки. Неужели для Егора на них просто «больная»? Но ведь Егор совсем не такой! Он любит мать!.. Как терпеливо он ухаживал за ней, когда у матери был инфаркт, сколько ночей не спал. Ведь о нем говорили: надо о таком сыне в газету написать. Хотя при чем тут газета? Какое отношение она имеет ко всему этому? Разве нужно демонстрировать свою любовь? Но теперь… Что случилось с Егором теперь?.. Ну профессор хвалит, говорит, что из Егора получится художник, ну что еще… И все? Неужели только из-за этого?.. Да разве может стать художником человек, для которого страдания матери служат вдохновением?! Или он, Ваня, чего-то не понимает?!
11
С этого дня в Ваниных чувствах к Егору зародилась маленькая, едва заметная червоточинка. Хотя через день брат поехал к матери и потом ездил часто, Ваня не мог простить ему, как он решил, т о г о предательства. Внешне их отношения оставались прежними, Егор вряд ли о чем и догадывался. Правда, Ваня стал более молчалив, но у Егора не было времени, чтобы обращать на это внимание: он много работал, слушал в институте лекции, к тому же у него были две девушки — одна в Москве, другая в родном городе, с одной он встречался, другой писал письма, а тут иногда профессор приглашал к себе домой на чашку чая. Естественно, Егору было не до Вани. Хотя иногда он хлопал Ваню по плечу и бодро спрашивал: «Как дела? Все еще висит твоя газета?»
Да, газета в школе висела, и за Ваней утвердилось мнение как о способном ученике. Ваня слышал, как однажды сам директор сказал в коридоре Анне Львовне: «Газета прекрасная! Надо больше привлекать этого мальчика к общественной работе».
Ваню выбрали художником школьной стенной газеты, поговаривали, что поручат оформлять и школьный стенд с фотографиями на тему: «Как мы живем».
Свежий номер газеты должен был выходить к каждому празднику. Пока что Ваня чувствовал себя относительно спокойно — до 7 ноября было далеко. Но дни бежали, и иногда Ваня вдруг с тоской задумывался над тем, как оформить следующий номер «Ровесника». Брал лист бумаги, делал наброски, но все выходило так обыкновенно, что от собственного бессилия хотелось разломить карандаш, биться лбом в проклятый белый лист и заклинать: «Ну, нарисуйся же! Нарисуйся!»
Егор, конечно, мог бы помочь, но теперь Ваня не хотел просить брата о помощи. «И тогда ведь не помощь была, а как бы подарок Егора, — думал он. — Я и пальцем не прикоснулся, а все считают, что газету сделал я…»