— Ты все же подумай! — заявил я мрачно. — Может, твоя работа художника-постановщика и выйдет толковой, но если из фильма получится г… на палочке, не жди, что тебя погладят по головке.
Она молчала, глядя в сторону, и я почувствовал, что переборщил.
И, опрокинув в рот остатки коньяка, привлек ее к себе, сунув руку в вырез платья. Она попыталась отстраниться, но я лишь крепче сжал объятия и, поглаживая ее большие крупные соски, продолжал тем же серьезным и назидательным тоном:
— Не относись к моим словам легкомысленно! Мне совсем не безразлично, что из тебя получится — какой художник и какой гражданин.
Мне, конечно, было до лампочки дальнейшее развитие Мари-Женевьев и как художника, и — особенно — как гражданина! Я нес всю эту ахинею лишь бы не молчать, ну еще и потому, что почувствовал, что уже могу рассчитывать на кое-какой успех, хоть и завоеванный столь необычным способом.
Мари учащенно задышала и шепнула, прижимаясь ко мне:
— Не волнуйся, тебе не придется за меня краснеть…
Позже, когда мы лежали рядышком в темноте, она нежно провела рукой по моей груди.
— Тебе не кажется, что ты несправедлив к молодежи?
Я молчал, блаженно расслабившись и гордясь собой. Может быть, действительно не стоило проявлять такую взыскательность… Я испытывал прилив великодушия.
— Действительно, переборщил, прости!
— Прощаю! — счастливо кивнула она, затем сладко зевнула, устроилась поудобней у меня на груди и тихонько засопела.
По черепице равномерно и усыпляюще барабанили дождевые капли.
4
Дождь лил, не переставая, два дня, и мне так и не удалось выбраться на рыбалку.
Я провел это время дома, предаваясь приятной неге. Читал газеты и журналы, смотрел телевизор, перелистал свои наброски к следующей пьесе.
Я был доволен собой — смена жанра и обстановки, действительно, в общих чертах отразилась на мне благотворно…
В начале весны меня охватило какое-то странное состояние отупелого равновесия и покоя, граничавших со скукой и бессмысленным сибаритством. Дни скользили по накатанным рельсам, я мог предсказать ход событий на недели вперед, радости выпадали редко, творческих праздников не было вовсе. И в мою любовь к Мари-Женевьев, и в работу над новой пьесой вкрадчиво вползала рутина… И именно в этот момент на меня свалился неожиданный заказ кинематографии…
Как только я подписал договор, все изменилось как по мановению волшебной палочки. Перед отъездом в Хисар я запасся последними новинками мемуарной и документальной прозы о владайских событиях, перечитал, разумеется, и собственную пьесу. И почувствовал в ней своеобразный нерв, нашел два-три сочных образа. Встретился и с последними оставшимися в живых участниками бунта, провел длинный разговор с одним моим приятелем — историком, специалистом по той эпохе. И все эти старые и новые источники дали толчок творческому процессу — творческой ферментации. Наверное, истерзанное бесплодными усилиями над моей последней пьесой, воображение понеслось на буйных конях раскрепощенности, в голове копились замыслы будущего сценария, диалоги и столкновения между все еще неоформившимися образами героев постоянно занимали мои мысли и чувства. И, несмотря на то, что мне довелось лишь один-единственный раз заниматься кинодраматургией, вскоре я проснулся в твердой уверенности, что могу приступить к созданию сценария, — первые эпизоды уже выстраивались в логическую цепочку…
Я выстроил свое произведение по принципу контраста, на тех непересекающихся параллельных линиях, чье сложное чередование рождало и напряжение, и идею каждого произведения. Для описания управляющей верхушки использовал богатый материал, заложенный в основу той, старой, пьесы, а остальных героев — солдат и их вожаков — создал заново, по ходу сценария… И в итоге, прочтя объемистую рукопись, остался доволен. Получался убедительный рассказ — был здесь и драматизм, и психологическая плотность образов. Вообще-то, несмотря на обширность и эпичность описываемых событий, я постарался решить главные проблемы в более личностном, философском и камерном ключе. Не существовало никаких предварительных договоренностей ни с режиссером, ни с Иванчевым, который должен был быть редактором сценария, но я предположил, что коль скоро Рашков вспомнил о моем существовании и о моей пьесе, то, вероятнее всего, от меня ожидали именно такого подхода к развитию этой темы…
Я улыбнулся неожиданной мысли и почти воочию увидел его вышагивающим в накуренном кабинете в элегантных туфлях-плетенках.