— Знаю, сынок, не расстраивайся. А теперь скажи, в чем одета была, что сказала она?
— Кто она? — удивился Алеша и посмотрел на него в упор. И тот глаза не отвел, а глаза прямые, печальные, и опять набухли зрачки. Как будто перед слезами.
— Ты не придуривай! Чё, у моря да без знакомств? — В его тоне уже приказ, раздражение, и глаза совсем напряглись, расширились, и Алеша поддался, не выдержал.
— Машей звали, Марией...
— Мария?! — Он опустил голову и заплакал. Алеша еще ничего не понял. Он только смотрел на лицо его и на плечи. Они нависли, как у больного, так же трясутся. Потом он вскинул голову и ладонью — за ворот. Рубаха треснула сверху донизу и распалась.
— Что с вами? Я воды принесу...
— Ладно, парень. Не до воды мне. И не гляди так, не надо. У меня дочку звали Марией. Уже в земле лежит да поляживает.
— Она болела?
— Кого болела? Нашли опухоль и зарезали. Кабы начальника какого дитё...
— Врачи, наверно, не виноваты, — сказал тихонько Алеша, но он услышал и сразу схватил Алешу за локоть.
— Да я понимаю! Я все понимаю... Ты прости старика, сынок. Я помру теперь с этим. Она недалеко здесь жила, в Тамани... — И у него опять заходили плечи.
— Я воды принесу?
— Ты сиди, не выдумывай. А я выпил зря. Не в мои теперь годы. Может, усну, тогда отойду. — Он лег на полку прямо в одежде и сразу начал постанывать. Потом дыхание окрепло и выровнялось. Видно, заснул.
Алеша тоже прилег и закрыл глаза. Вагон все так же качался, подрагивал, над потолком выл ветер, свистел в вентиляторе. Грустно, тяжело, что сосед уснул. Алеша уже привык к его дыханию и голосу, хотелось еще разговоров, да и река в нем все бурлила, рвалась вперед, и он совсем подчинился — и сразу течение подхватило его, понесло. И в груди было свободно, и дышалось легко — много воздуха. А потом стало совсем легко и свободно, и отступило на миг страдание, и сердце билось уже ровно, уверенно, как было порой возле сестры, возле матери. «И зачем бы лечить такое и ехать куда-то. Не надо бы ехать, лучше сидеть дома, лучше бы дома». И вдруг стало так хорошо, так стремительно, что он куда-то полетел, приподнялся. Нет, он не полетел, не поднялся, а просто стоял на обрыве, а сердце билось и поднимало, и хотелось взлететь. Он знал, догадывался — это от моря, от воздуха, от дальней дороги. А потом пошли ужинать, тетка Колина все ходила за ним, как за маленьким, и все смотрела в глаза, упрашивала:
— Вы кушайте, кушайте, уважайте своих хозяев. Все есть, слава богу, и вино свое, и фрукты, ягоды. Оставайтесь у нас, живите.
Потом зашла соседка — Мария Васильевна. Ее тоже к столу пригласили, графинчик подвинули. Он не сразу заметил ее. Опьянел, размечтался, а она уже рядом сидела. И на столе — ее полные красивые руки.
— Почему серьезный, Алеша? У тебя имя — Алеша? — Она уже к нему обращалась, что-то пытала и откинула назад свои волосы. Они упали на спину тяжелой копной. Николай поставил пластинку.
«Ах, какая ты мне близкая и ласковая, альпинистка-а моя, скал-лолазка моя!» — рычала пластинка. Что пластинка? Вот она уже приглашает, берет за руку. В комнате жарко и танцевать нельзя, но они танцуют, не замечают. И пластинка очень длинная, нервная, и пугает кого-то Высоцкий и задыхается, но все равно хорошо вдвоем.
— Сколько тебе, Алеша?
— Двадцать пять, а тебе?
Он сразу прибавил четыре года, и она поняла.
— Сколько, сколько? Да ты не скажешь, а я вот свои убавляю. Как мужик бросил нас, так и убавляю.
— Какой мужик? — Он поднял глаза.
Мария засмеялась, закинула голову. Опять волосы упали назад.
— Муж, Алеша. Бросил с дочкой меня, уехал к молоденькой. А мы не плачем. Танцуем.
Николай опять поставил пластинку, опять танцевали. На улице шумел ветер, накрапывал дождь, потом дождь перестал, а ветер остался. Окна были открыты, без занавесок, где-то рядом шумело море, и ему очень хотелось к морю, надоело застолье. Но он все равно не жалел, что заехал. Он знал, что только для него этот стол, этот ужин и даже эта пластинка — только для него одного. Николай рассказывал что-то смешное, и все смеялись, потом опять пел Высоцкий, но пел уже грустно, протяжно. Его голос сливался с ветром, и было красиво. Потом к Николаю зашла девушка и увела в кино. Они остались трое: тетка, Алеша, Мария. Хозяйка еще налила вина, но ее перебила Мария:
— Хватит, не надо. Мое вино лучше. Пойдем мое пить, Алеша. — У нее получилось грубо, внезапно, но никто не вмешался. Да и кому? Тетка сразу погрустнела, ушла на кухню.