Ознакомившись с главковской рецензией, он никаких эмоций не проявил. Деловито выписал кое-что оттуда к себе в блокнот и невозмутимо забрал свою рукопись; тут Лошакова что-то шепнула ему, и они вдвоем вышли из комнаты. Минут пять спустя (с их уходом Андрей почувствовал что-то недоброе) Камила Павловна прошла к своему шкафу и, загородив его от Андрея, закопошилась в пыльных недрах, послышалось сдавленное чиханье; потом, неуклюже протанцевав бочком к двери и по-прежнему спиной к Андрею, она попыталась в той же танцевальной позиции протиснуться в дверь, но, исполняя заключительное па, вынужденно полуразвернулась плечом назад, и из подмышки ее выглянул уголок так знакомой Андрею алой папки…
16
Итак, все стало понятно. Понятно, что Лошакова не хочет издавать его книжку; понятно, что с этой целью она, имея две одобрительные рецензии, наняла, нарушая финансовую дисциплину, третьего рецензента, причем такого, который имел зуб на Андрея за попавшие ему в руки уничижительные замечания о собственном творении; понятно, что Казорезову были даны соответствующие инструкции… Непонятным оставалось только, достаточно ли нежелания одного редактора, пусть и старшего, для того чтобы книга не состоялась.
Чтобы ответить на этот вопрос, Андрей погрузился в пособия по авторскому праву и всякие типовые положения об издательской деятельности. Поначалу он всерьез и с уважением отнесся к этим документам, но чем глубже вникал в канцелярские премудрости, тем сильнее его охватывало недоумение и он осознавал, что не может ничего осмыслить в этой абракадабре. Статьи и параграфы формулировались таким образом, что положение, уясненное, казалось бы, Андреем в од-ном разделе, полностью опровергалось в другом, и с точки зрения простой логики ситуация создавалась неразрешимая. Обдумав этот казус, Андрей пришел к выводу, что тот, от кого зависит применение этих установлений, получает возможность в одном случае поступить так, а в другом эдак, в целом же все зависит в конечном счете от его желания. Сегодня назову этот предмет белым, завтра – черным – и буду прав и в том и в другом случае. Почему?.. Потому что решение за мной. Другими словами, занудливые, невыговариваемые, юридические безупречные конструкции нормативных документов санкционировали полный произвол хозяев издательства, автор же оказывался в положении просителя или, в лучшем случае, бедного родственника.
«Но как же так? – не хотел соглашаться Андрей: – Хвалебные отзывы из центрального издательства; две одобрительные рецензии авторитетных здешних прозаиков – и все рушится лишь потому, что редактриса так возжелала?..»
Поразмыслив, он решил изменить тактику. Что ж, раз Лошакова требует доработки, выполним это требование – трудно разве!.. И он забрал свою рукопись, когда увидел, что Казорезов возвратил ее Лошаковой. Кстати, его рецензию она не показала Андрею.
О, что это были за муки! Писалось все вроде гладко и легко, но как противно было самому перечитывать насочиненное про злополучного отца, жизни не представляющего без работы в поле, и безупречно морального жениха, не осмеливающегося прикоснуться к невесте, пока не отшлепнулся штамп в паспорте… Как тошно было править эти мертворожденные абзацы! Но получилось как будто бы так, как хотела Лошакова. Что же она придумает теперь?..
Через месяц он закончил «доработку» и вновь вручил многострадальную папку Лошаковой, не сомневаясь, что та (папка) займет штатное уже, можно сказать, гнездо в шкафу, и строя на этом предположении расчет в дальнейшей борьбе за пробивание к печатному станку.
17
Расчет, казавшийся Андрею достаточно тонким, заключался в следующем: ковыряясь в пособиях по авторскому праву, он отыскал зацепку, которая в сложившейся ситуации могла сыграть ему на руку. Был там пунктик относительно доработки рукописи по замечаниям редактора: сдав доработанную рукопись, автор вправе был получить ответ в течение месяца. Если же этот срок издательством не соблюдался, рукопись считалась одобренной, и, значит, включение в ближайший план выпуска по закону ей обеспечивалось. Андрей не сомневался, что Лошакова не уложится в месячный срок, стало быть, по истечении такового он сможет потребовать включения рукописи в план. Что же касается казорезовской рецензии, то ему о ней ничего не известно, к тому же по закону она и вообще лишняя, так что незачем и вспоминать о ее существовании. Всучив доработанный текст Лошаковой, он успокоился и решил весь месяц проявлять выдержку и сосредоточиться на повседневных делах.
Первым из них была работа с Бекасовым.
Андрей осилил наконец его тридцатилистовую юбилейную рукопись и подготовился к разговору с автором. К облегчению Андрея, вещей, вызвавших полное его неприятие, оказалось немного, хотя в целом книга получалась чересчур разноуровневая и разномастная. Вместе с повестями и рассказами бесспорно удачными Бекасов насовал туда, по-видимому, все, что наскреб по своим домашним сусекам. Создавалось впечатление, что автор, полагая себя законченным классиком, замыслил нечто вроде однотомного полного собрания сочинений: чего только не лежало в толстенной папке – очерки о колхозных передовиках и к юбилейным датам славных коллег-земляков, юморески и исторические заметки, наброски автобиографии и воспоминания о друзьях поэтической юности; литературоведческое эссе «Мой Пушкин», где с пылом неофита провозглашались «открытия», совпадавшие с откровениями на ту же тему из школьного учебника… Вся эта разнородная масса и внешне выглядела соответствующим образом: экземпляры первые, вторые и совсем слепые, расклейка, рукописные вставки, пожелтевшие вырезки из районки, страницы с жирными пятнами, жеваные, покоробленные, мятые, белые, серые, розовые… Винегрет, каша, ирландское рагу. Автор, вероятно, настолько уверен был в собственной гениальности, что считал счастьем для любого редактора привести хотя бы в относительный порядок всю эту мешанину.