– Хватит о наших провинциальных дрязгах, – сменил тему Мэтр. – Пусть столичный гость расскажет, что в культурных центрах деется.
– Да то же, вероятно, что и везде, – раздумчиво начал друг. – Все ж мы, поди, газеты читаем. Ну, а помимо прессы… Столица, как, наверно, и провинция, живет смутными надеждами на что-то тоже весьма смутное, зато приятное. Главные слухи – о кадровых перемещениях; в нашей сфере их почти нет, но они все еще предрекаются. Главный вопрос, витающий в воздухе: что именно сегодня дозволено? Сначала вроде бы начиналась эра критицизма, но нашумевшая статья в главном партийном органе вызвала такой гнев аппарата, что критицизм обозвали критиканством и велели не лезть в пекло поперек батьки. Моя последняя статья в «Литеженедельнике» пришлась как раз на этот слом – сначала требовали остренькой конкретики, с именами и названиями, а потом выбросили из нее все имена и всю конкретику, оставив только благородные рассуждения о чем-то тоже весьма благородном. Герой литдня – Феодосий Клистиркин. Он, выступая на партконференции, печалился, что ему не дали оспорить философскую концепцию «Заснеженной станции» и сказать правду о слабом романе нашего главного редактора, а также Октябрина Ландруса и кое-кого еще из именитых. Отвага Феодосия вызвала довольно единодушный протест. Столичный партийный вождь, по слухам, укорил его в демагогии и политиканстве. А на писательских сходках Феодосию пеняли на странноватый подбор имен. Основания такого подбора лежали на поверхности: генсека, опять же по слухам, раздражил своим нахальством неугомонный Октябрин; автор «Станции» что-то где-то сказал нелестное о Клистиркине; кое-то из раскритикованных претендует на нынешнее Феодосьево кресло…Интриган и политикан каких мало, Клистиркин вроде бы отбоярился и защитил свои позиции, но надолго ли? Вот такие ходят светские байки… И еще сейчас среди столичной образованной публики такое как бы поветрие – в партию вступать. С мыслью о том, что если туда придут лучшие, то она изнутри преобразуется.
– Вот в это я никогда не поверю, – запротестовал Мэтр. – Скорей наоборот: она этих людей под себя перелицует. Хотя и у нас вот Валентин недавно вступил. Тоже на преобразования надеется.
– Надеюсь, – не вдаваясь в подробности, подтвердил Васильев. – А вы тоже состоите в партии, Андрей Леонидович? Иначе как бы вас в Провинциздат взяли?
– Да я уж лет семь в рядах активных строителей самого передового общества, – весело ответил Андрей. – Но только без всяких там идеологических обоснований. Мне в мореходке предложили вступить – я и вступил. Причем по блату. Там же на служащих какая-то квота. А в райкоме однокурсница инструктором сидела. Вот она мне и устроила это дело. Отказываться резону не видел. К советской власти я лоялен. Кто его знает – когда там и какая другая будет. Всякая власть – от Бога, сказано в Писании. Вникать в политические тонкости мне скучно. А тут сразу визу открыли, мир повидал. Худо ли?..
– Париж стоит мессы? – с иронией спросил Мэтр.
– Вот именно! – простодушно согласился Андрей. – Опять же, как правильно Валентин Сергеевич сказал, – преодолен запрет на профессию. Мог бы я без партбилета в Кривулинске за месяц головокружительную карьеру зафигачить: из швейцаров гостиницы в литсотрудники апкомовского журнальчика? Я, конечно, гордиться своей партийностью не горжусь, но и особо стыдиться не собираюсь. Тем более что реально партия от своих рядовых солдат ничего кроме членских взносов не требует…
7
Затем застолье, по крайней мере для Андрея, перешло в новую фазу. После напряженного, нервного рабочего дня хмель быстро обволок его полупрозрачной пеленой, сквозь которую всех присутствующих и себя вместе с ними он видел как бы со стороны. Хозяин периодически передвигался вокруг стола легкой подпрыгивающей походкой и подливал гостям в бокалы. У него мефистофельский профиль, и такая же бородка с бакенбардами, отметил про себя Андрей, но при этом добрые и чуть виноватые глаза, очень выразительная мимика. Жидкие пряди волос почти не прикрывают темечко. Он тянет сигарету за сигаретой и разгоняет дым рукой – бесполезно: лицо окутано колеблющимся флером. Сидящий рядом Васильев деликатно уворачивается, но и его массивный, четкой филигранной лепки голый череп с закраинами волос на висках и затылке виден как сквозь аквариумное стекло. Густая овальная борода с едва заметными потеками седины странно не сочетается с рыжеватыми, закрывающими верхнюю губу аккуратно подстриженными усами. Дед тоже не курит, но предусмотрительно отсел подальше, и никотиновый чад почти не достает до него. Он, в отличие от Васильева и Мэтра, гладко выбрит, у него широкое, «лунявое» лицо с добродушным выражением: он похож не на видного писателя, а на пожилого мастерового, скажем, молотобойца – мощными плечами, отнюдь не рыхлыми, несмотря на почтенный возраст…