– Пестиком!? Анекдот какой-то! – поразился Андрей.
– Пестик, надо сказать, увесистый был, медный. А боялся несчастный, что, пока там кураторы нагрянут, злодеи его порешить могут. Вот потому я ему и понадобился. Явился Скрынник, один. Получил деньги. Благополучно ушел. Ну а на улице его уж и повязали. Деньги лауреату вернули, дело прикрыли, студентов же собирались посадить. Да передумали.
– Скрынник держался на допросах крайне нагло и кричал: «Ладно, я сяду, но я молчать не буду, и рядом со мной будет сидеть лауреат государственной премии!» – припомнил острую детальку Мэтр.
– В итоге студентов исключили из Провинцеградской академии и… перевели в столичный университет. Так что карьера их не пострадала, – завершил свою новеллу Дед.
– А Самокрутов на том не успокоился, – добавил Мэтр. – Мои студенты рассказывали: своими глазами видели в парке Революционеров – у него ж там квартира рядом – так вот в парке этом, промеж кустов, с истошным воем носился, вывалив наружу свои достоинства, тот самый тип в папахе. А от него с визгом удирали девчата в пионерских галстуках. Кстати, вскоре кусты в парках стали вырубать – в целях борьбы за общественную нравственность. И тогда в «Литеженедельнике» появилась гневная статья нашего лауреата под заголовком: «В защиту зеленого друга».
9
Андрей, ни с кем не чокаясь, механическим движением вылил в глотку стопку коньяку. Требовалось срочно подавить тошноту, подкатившую к горлу от услышанного. Он еще больше захмелел и дальнейший застольный разговор воспринимал урывками, рассеянно разглядывая окружающих.
Банка с яблочным соком так и осталась нераскупоренной. «Наш Бобчинский» по-прежнему налегал на портвейн и периодически отпускал остроты, которым сам же и смеялся. Из всех присутствующих он держал себя наиболее развязно, даже амикошонски, и хозяина, несмотря на двадцатилетнюю разницу в возрасте, называл на «ты». Васильев и Дед почти не пили, изредка пригубливая красное сухое. Мэтр, напротив, смаковал все напитки подряд, но заметно не пьянел, лишь становился все оживленней и подвижней и перескакивал с темы на тему. Байки о его московских приятелях с громкими именами сменялись эпизодами местного происхождения; его повествование сопровождалось редкими репликами Деда и Васильева и восклицаниями Бобчинского: «А помнишь, ты рассказывал, как…»
– А помнишь, ты рассказывал, как Бледенко героически защищал берега Родины?
– Ну, это Владимир Дмитриевич лучше знает.
– Как защищал, не знаю, – отозвался Дед, – но он любит по пьянке бахвалиться, как спасался, когда их сбросили в море. Шлюпку перевернуло взрывной волной, он увидел, как за какую-то доску девчушечка-санитарка хватается. «Я подплыл к ней – и за патлы ее, за патлы!» – да с такой гордостью, будто великий подвиг совершил! Тем и выжил.
– А с санитаркой что? – не веря своим ушам, спросил Андрей.
– Вот и я так же спросил. «Пошла на корм рыбам», – торжествующе объявил Петр Власович.
– А почитай их биографии в справочнике, так все герои, – заметил Васильев. – Тот же Самокрутов – в пору Золотую Звезду давать!
– Не знаю, какие Самокрутов подвиги совершал, но видел, как он с семьей в эвакуацию отправлялся. Я с батареи на полчаса отлучился – своих проводить. Прискакал на вокзал – и он там. Чемоданов двадцать добра носильщики в вагон погрузили…
Но Андрея последняя нарисованная Дедом картинка не впечатлила. Перед его глазами все еще стояла морская волна, подбрасывающая кудрявую девушку на доске, и звучал в ушах кровожадный рев Бледенки: «И за патлы ее, за патлы!..»
Когда расходились, Васильев дружески предостерег:
– Не связывались бы вы с ними, Андрей Леонидович. Съедят они вас.
Андрей кивнул в знак признательности, но ничего не ответил.
«Съедят или подавятся, – подумал он, – но утопить себя, как ту несчастную девчонку, он не даст!»