– Так что же, редактор должен сам писать за автора, что ли? – возмутился Андрей.
– Нет, не писать за автора, а подсказать ему, как улучшить рукопись, – последовал ответ. – А если, – добавила Лошакова, – если редактор не в состоянии это сделать, то придется передать рукопись другому редактору, более квалифицированному.
«Ага, – сообразил Андрей, – вон куда она гнет: хочет устранить его из этой истории. Что ж, может, оно и к лучшему, меньше морочить себе голову придется… Но ведь тогда – тогда в следующий раз ему подсунут какого-нибудь другого Казорезова, ничем не лучше этого, – и кончится чем? Тем, что ему вообще не с кем будет работать. Как же быть? Смириться и покладисто подписывать в печать всякую ахинею? Там же у них в Союзе на одного Бекасова – пять Казорезовых!..» Нет, какая-то легкая спинная судорога подсказала, что это ущербный путь. Будь что будет, но он не передаст эту убогую рукопись никому другому, а изучит ее всесторонне и выдаст такой редзак, из которого любому хоть на ноготочек смыслящему в литературе станет ясно, что это отъявленная и агрессивная графомания, и не более того.
Решив так, он перестал консультироваться с Лошаковой и погрузился в недра «Плешивого оврага».
3
К счастью, это муторное занятие ограничивалось рамками рабочего дня. А вернувшись домой, припав к собственному письменному столу, Андрей «дорабатывал» свою книгу для столичного издательства; точнее, дописывал три новеллы, требующиеся для «увеличения объема» – но это им, издателям, – а для него самые главные, выношенные, заветные, которые он не решился включить в первоначальный вариант сборника, полагая их чересчур нарушающими каноны, негласно предначертанные для дебютантов.
Приближался первый за время службы в Провинциздате отпуск, и этот вожделенный отрыв от опостылевших провинциздатских дел и конфликтов ожидался как первая ступень в его восхождении к манящей с юности цели: главное, чтоб состоялась книга там, а уж здешнюю мышиную возню он как-нибудь переживет.
Так, раздваиваясь на служебную и личную ипостаси, справлялся он кое-как с повседневными делами, иногда запаздывая с переключениями из одного регистра в другой. Частенько случалось, что, вникая в тексты кого-то из провинцеградских авторов, он увязал в чужом абзаце и, выйдя на перекур, возвращался с готовой фразой для собственного текста, а вернувшись за рабочий стол, украдкой, на первом попавшем под руку клочке бумаги, летящим пером нанизывал на нить струящейся мысли материализующие ее слова… И чье-то обращение к нему вызывало непроизвольный вздрог – и замедленное, как при рапидной съемке, возвращение в реальность…
Сейчас течение мысли прервалось появлением в редакции тщедушной старушенции с бойкими не по возрасту глазенками, шустро пробежавшимися по всем столам и в итоге твердо упертыми в Лошакову. Та обреченно вздохнула и указала посетительнице на кресло рядом с собой.
Старушонка уселась плотно, покряхтела, подбирая позу поудобнее, и достала из ветхой кошелки нечто завернутое в пожелтевшую газету. Долго шуршала, разворачивая, достала засаленную бумажку и протянула Лошаковой.
– Что вы мне это суете? – брезгливо поморщилась та.
– Это рекомендация Мокрогузенко, – продребезжала старушонка. – Он послал меня к вам.
– Что вы в нее – пирожки заворачивали? – проворчала Лошакова, берясь за уголок.
– Я детский врач, – плаксиво объявила старушка. – За все годы практики не допустила смертности. Пошлите меня туда, где мне издать за свой счет мою поэму «Я с Россией говорю». По пять книжек на каждую союзную республику.
– Что ж так мало? – съехидничала Лошакова.
– На больше пенсии не хватит.
– Вообще-то мы за счет авторов и не издаем. У нас издательство государственное.
– Я же вам сказала: я детский врач. За все годы не допустила смертности…
– Это прекрасно, – нетерпеливо перебила Лошакова. – Где ваша рукопись? Оставьте, мы рассмотрим и дадим вам ответ.
Выпроводив назойливую посетительницу (та, и шаркая к двери, оглядывалась и напоминала о своих заслугах перед отечественной педиатрией), Лошакова облегченно вздохнула и передала оставленный ей сверток Андрею.
– Пожалуйста, посмотрите и напишите отзыв.
«И чего там много шизанутых ходит сюда? – подумал Андрей. – Чуют что-то для себя родственное в этих стенах? – Он с тоской раскрыл липнущую к рукам общую тетрадь. – Еще и карандашом написано! Почерк, правда, довольно разборчивый…» Пролистав несколько страниц, он отодвинул ее и взялся за ответ. Для таких случаев у него заготовлен был вежливый трафарет отказа, лишь слегка видоизменяемый в зависимости от фигуры автора. Не особенно задумываясь, он писал: