Миссия апкомовского эмиссара однозначно свидетельствовала о том, что отправленная в августе жалоба Сырневой всемогущему Комитету дошла по назначению. Мухоловкин несколько дней о чем-то в закрытом режиме совещался с директором, собирал партбюро, а после стал вызывать для частных бесед едва ли не всех сотрудников издательства. Партревизору предоставили для этой цели кабинет главного редактора, и бесприютный Цибуля тоскливо слонялся целыми днями по чужим редакциям, большую часть времени просиживая в курилке художников, носившей неофициальное название «заунитазье», ибо расположена была за тыльной стенкой санузла.
Дошла очередь и до Андрея побеседовать с представителем апкома.
Хотя хозяина кабинета выставили на время за дверь, кисло-застойный никотиновый дух не выветрился из тесного помещения. И некурящему Мухоловкину, видать, несладко приходилось тут гостевать. Во всяком случае физиономия у него имела выражение кисло-брезгливое (может, и от природы такая, скорректировал Андрей свое первое умозаключение; да и разбираться в провинциздатских склоках, похоже, тоже дело малоувлекательное).
Инструктор, как и полагалось в партийных органах, носил униформу из серого костюма, светлой сорочки и темного галстука. Как правило, у всех виденных Андреем собратьев Мухоловкина брюки всегда были изжеванными, воротничок сорочки – третьей свежести, а галстук засаленным и со сбитым вбок узлом. А на нем самом униформа эта еще и болталась как на вешалке. И вообще выглядел он замученным и запуганным. Андрей даже посочувствовал несчастному: службишка не сахар – на подхвате у боссов. Впрочем, это для них он мальчик на побегушках, а для провинциздатской камарильи – грозный представитель карающего органа.
– Андрей Леонидович? – Мухоловкин из-за Цибулиного стола настороженно метнул взгляд в вошедшего и сверился с каким-то списком.
– Так точно, – бодро ответил Андрей, тряхнув армейской закалкой.
– Апком озабочен нездоровой обстановкой, сложившейся в вашем коллективе, – как по заученному забарабанил клерк. – Дошло до того, что работники издательства пишут жалобы в Комитет. Что вам об этом известно?
– Ничего конкретного. А на кого жалобы?
Мухоловкин проигнорировал вопрос.
– А что вы можете сказать о старшем редакторе Лошаковой?
– Сказать-то я могу много чего. Но все, что считал нужным, уже написал в своих докладных главному редактору и партийному бюро. Если вы изучали тему, то, видимо, об этих документах знаете.
– Я знаю, что у вас с ней конфликт. В чем причина?
Андрей принялся было подробно рассказывать всю историю с рукописью Казорезова и ролью Лошаковой в этой истории, но довольно скоро заметил, что собеседник его почти не слушает. Ну конечно! – сообразил он. – Разве этого клерка и тех, кто его прислал, интересует суть предмета! Да и Комитету этому самому разве есть дело до реального положения вещей в Провинциздате? Ведь у этих партийных бонз как заведено – поступил сигнал с места, значит, здешнее руководство не владеет ситуацией, коли допускает, чтобы беспокоили верховную власть. Стало быть, нагоняй провинциалам за что? Не за творящиеся на местах безобразия, а лишь за то, что позволили вынести сор из избы, то бишь доверенной подонским барам вотчины…
– Короче, – оборвал себя Андрей. – Лошакова дает зеленый свет всяким графоманским сочинениям и тормозит все талантливое и оригинальное. Гонит макулатуру, если в двух словах. А это, как вы знаете, противоречит сегодняшним директивам партии, – закончил он на доступном инструктору жаргоне.
Мухоловкин пробухтел в ответ что-то невнятное и поставил в своем блокноте галочку.
– Можете идти, – просипел он, не поднимая головы и шаря глазами по своему списку – определенно подыскивал, кто там следующий на очереди.
8
Дотошный Мухоловкин вел свое, если можно так выразиться, расследование чуть ли не до Нового года, но так и не успел управиться, поэтому итоговое собрание коллектива назначили аж на 20 января. А производственный процесс тем временем ни шатко ни валко продолжался, и произошли некоторые насторожившие Андрея события.
Неожиданно резко изменилось отношение к нему Трифотиной, что было особенно загадочным после ее пылкого заступничества в дирек-торском кабинете. Но главное – изменилась ее оценка рукописи Андрея, совсем недавно удостоенной определения «шикарная проза».