«Значит, вон оно как у них принято! – размышлял Андрей, медленно переставляя ноги по тротуару. – Топи других, чтоб самой выплыть!..» И ему почему-то вдруг послышался кровожадный рев бравого моряка: «И за патлы ее, за патлы!» – и предстал перед глазами пенистый гребень, захлестывающий беззащитную девушку…
Сказанное Неустоевым неожиданно прояснило для Андрея и собственный успех в расчистке провинциздатских конюшен. Он-то двигался ощупью, полувслепую, разматывая цепочку злоупотреблений и жульничества издательской «элиты», почти блефовал – а оказалось, что эта-то линия и верна, поскольку каждый из них знал о себе все – и не мог знать, что из этого всего известно Андрею, а это заставляло их нервничать, допускать промахи, причем такие, каких он заранее ждать от них не мог, да чего там – даже паниковать: чем, как не паникой, вызвана была попытка Лошаковой перевести стрелки на столь чтимую ею прежде Монахову!..
2
В редакцию Андрей приковылял с получасовым опозданием – и наткнулся на ехидно-загадочную улыбку Трифотиной.
– К вам тут молодая женщина приходила, Андрей Леонидович.
– Кто такая?
– Дочка Зои Ивановны…
Он не сразу сообразил, что речь идет о его давней сопоходнице Наташе. Андрей не видел ее с той поры, когда она организовала его первый визит в Провинциздат, и даже ковыряясь в криминальном журнале учета авторских договоров, как-то не сопоставил абстрактную для него фамилию Капустина с реальным человеком, которому она принадлежала. Ну да, в девичестве же у Наташи была какая-то другая фамилия, причем не совпадающая с материной, – то ли Русакова, то ли Рудакова…
– «Где тут стол Амарина?» – спрашивает, – продолжала Неонилла Александровна, – что-то положила вам в левый верхний ящик, вернее не положила, а швырнула. Дверью хлопнула и убежала. Чем это вы ее так завели, Андрей Леонидович?
Андрей машинально выдвинул ящик. Стопка разорванных на мелкие клочки бумажных листков; знакомый почерк – ну да, его собственный. Он пошурудил стопку и догадался: письма! Письма, что он посылал ей из армии…
Опять сюжет сбивается на примитивную мелодраму! Выходит, жизненный это все-таки жанр! Добро б еще письма были любовные – тогда этот театральный жест можно бы счесть хоть чуточку уместным. И о чем он ей мог тогда писать?.. Ладно, дома разберемся. Он сгреб обрывки и сунул в портфель. На миг ему отчетливо припомнилась славная девчоночка, так настойчиво добивавшаяся его внимания. Конечно, в пылу схватки с провинциздатскими монстрами разве вспомнил он о ней хоть на мгновение! А ведь она, наверно, искренне хотела ему помочь с этими его первыми, отвергнутыми Лошаковой рассказами…
Стоп! – оборвал он себя. Долой сантименты! Разве он виноват, что Наташина мама стала его врагом, а потом на поверку оказалась еще и мелкой мошенницей!? На войне как на войне! И страдают от боевых действий прежде всего те, кто к ним непричастен. Грустно это, но ничего не попишешь!..
Ну, а коли военные действия продолжаются, пора открывать новый фронт. Сколько может валяться без движения рукопись друга-поэта! Редсоветом давно одобрена – стало быть, пора готовить ее к изданию. Андрей быстренько набросал коротенькое редзаключение и отнес в машбюро, а когда получил отпечатанные странички, пробежал глазами текст – опечаток у Свекольниковой обычно не случалось, – поставил подпись и молча положил на стол Лошаковой.
Камила Павловна с момента появления Андрея в редакции сидела над бумагами, не поднимая головы. И сейчас не пошевелилась, подчеркнуто его не замечая. Ну что ж – это его вполне устраивало. До обеда он занимался вычиткой корректуры, а в перерыв остался в редакции наедине с Трифотиной. Так бывало нередко. Туляковшин ходил обедать домой; Лошакова подкреплялась в столовой расположенной поблизости мебельной фабрики; Андрей же перебивался до вечера кружкой чая с захваченным из дому бутербродом.
Зато для Неониллы Александровны обеденная трапеза являлась эмоциональным пиком рабочего дня и всесторонне разработанным ритуальным действом. Вообще, как давно заметил Андрей, еда была для нее главной радостью жизни и основным способом снятия стресса. Собственно, жевала Неонилла Александровна почти безостановочно, а всякого рода перекусочная снедь припрятывалась и в ящиках рабочего стола, и в нише под ним, и в тумбочке, и между рамами на подоконнике. Провизия длительного хранения сберегалась в общественном холодильнике, втиснутом, как когда-то упоминалось, аж в авторской комнате. Ну и, наконец, деликатесы, лакомства и разносолы сиюминутного назначения приносились в объемистых кошелках и авоськах.