Звуковая палитра поглощения пищи менялась в зависимости от времени суток. С утра, как правило, процесс сопровождался разгрызаньем, хрустеньем и хрумканьем, чередуемыми с бульканьем, хлюпаньем и глотаньем. Обеденная же пора начиналась с увертюры шуршащих свертков, а затем озвучивалась симфонически многообразно: стандартное будничное чмоканье уступало основную партию значительно превосходящему по децибелам чавканью, а роль ударных инструментов выполняли столовые приборы, входящие в соприкосновение с банками, кастрюльками, масленками, солонками, перечницами, сахарницами, а иногда и заменяющей литавры гусятницей.
«Прием пищи успокаивает нервную систему», – говаривала Неонилла Александровна. И действительно – после частых словесных схваток c Лошаковой аппетит ее усиливался многократно.
Застольные удовольствия чередовались с процедурами самообслуживания: дальние походы – к холодильнику; в санузел, где отмывалась посуда, – также занимали немало времени, и Андрей приучил себя не замечать челночное снованье мимо его стола по-утиному переваливающейся, топоча при том каблучками, бесформенной фигуры, тем паче что зрелище желейно трясущихся при ходьбе наплывов и складок ее дряблой кожи не вызывало у него прилива эстетических восторгов.
Эффект насыщения выражался у Трифотиной повышением жизненного тонуса и произрастающим из него благодушием, поэтому толковать с ней о чем-либо, не рискуя нарваться на грубость, следовало именно в такие моменты.
Отметив про себя, что в звуковом сопровождении акта чревоугодия обозначилась рельефная пауза, Андрей собрался было спросить о своей одобренной редсоветом рукописи, но его упредили:
– Ну, и чего вы добились, Андрей Леонидович, своими разоблачениями? – неожиданно прозвучал ее вопрос, заданный тоном не то что не благодушным, а прямо-таки враждебным.
– Не знаю, Неонилла Александровна, – ответил он миролюбиво. – Поживем – увидим.
– Ничего вам изменить не удастся! – заявила она с каким-то злорадством. – Только себе навредили, и другим навредили…
Вторая часть упрека была ему непонятна, но выяснять подробности резко расхотелось: неприязненный тон редактрисы лишь высветил, насколько антипатична ему эта прожорливая дама. Ведь даже тогда, когда она вроде бы поддерживала его, полностью избавиться от этого ощущения он так и не смог.
Андрей молча пожал плечами, встал из-за стола, чтобы пойти прогуляться…
– И книгу вашу никто здесь издавать не будет! – бросила она ему вслед.
«Какая вожжа ей под хвост попала?..» – недоуменно подумал Андрей, спускаясь по лестнице.
3
Ответ поджидал его на улице, где на него налетела возвращающаяся с обеда Сырнева.
– Андрей Леонидович! Спасибо вам, вы один за меня заступились!
– Ну уж, заступился, Вероника Сергеевна! Просто сказал что думал.
– Теперь они с нами поодиночке расправляться будут, – лихорадочно продолжала та. – Трифотина первая под пресс попала. Ее сегодня директор с утра обрабатывал.
– Как это обрабатывал? И откуда вы об этом узнали?
– Маруся ушла за почтой, в приемной никого не было, я под дверью стояла, все-все слышала.
«Да ей бы в разведке служить!» – подумал Андрей.
– Он ей говорит: «Мы вас, Неонилла Александровна, еле отстояли, когда на вас в прокуратуру писатели жаловались. На учете по расширению жилплощади вы у нас стоите? Стоите. А с вашей стороны служебного рвения не чувствуется. Работаете кое-как, старший редактор одну за другой докладные мне пишет, жалуется. А у нас и не одна вы в расширении нуждаетесь…» Трифотина в ответ ни слова. Вышла красная, как из кипятка вынутая. Только это ее не за плохую работу пропесочил Никифор Данилович. Она всю жизнь так работает, даже корректуры и те по диагонали вычитывает, все давно привыкли. Это за то, что она вас поддерживала. Так что вы ее теперь берегитесь – своя рубашка к телу бли-же…
– Ладно, как-нибудь переживем, Вероника Сергеевна! – натянуто улыбнулся Андрей и механически зашагал в сторону Второй Конной, хотя зачем ему туда – и сам не знал.
4