Как только эсэсовец приказал людям расходиться, запылала Таранивка. Люди не кричали, лишь обречённо шептали:
— Ольгину хату подожгли!..
— И ещё одна горит. Учительницы… Нашей учительницы.
— А вон третья… Антона…
— Четвёртая…
— Пятая…
Люди бежали к колодцам, мочили рядна, лезли на свои хаты, накрывали стрехи и сидели выжидая — не приведи господь, перекинется огонь. Те, у кого уже пылали хаты, бегали вокруг огня, простирали руки:
— Люди добрые, спасайте!
Тому, кто откликался на крик и бросался тушить огонь, гитлеровцы наставляли карабины в грудь:
— Кто подойдёт — будем стрелять!..
Догорали хаты. Голосили женщины. Плакали перепуганные дети, уткнувшись в материны подолы. Мужчины залипали пылающие головешки, выкатывали из пожарищ обугленных поросят.
Екатерина Павловна сидела возле сгоревшей хаты чёрная, неподвижная, будто неживая. Подошли люди, сели рядом на кучке спасённых пожитков. И Гриша с Митькой здесь были… Долго сидели молча. А что скажешь несчастной Екатерине Павловне? Что ни скажи — всё равно не поможет. Никакими словами не поднять с земли Петра Сидоровича. Уже не полетит над лугами и рощами его песня на свадьбах и праздниках урожая, не зазвенит его бархатный баритон на уроках, на лекциях в клубе…
А может, самая лучшая поддержка — вот так молча сидеть рядом, чтобы не думала, что она одинокая, всеми покинутая.
Когда порасходились люди, Гриша тихо спросил:
— Екатерина Павловна, где же вы жить будете?
— Жить… Разве можно после всего этого жить, дети? — простонала учительница.
Митька и Гриша прижались к ней, стараясь сдержать рыдания, онемели. Но вот Гриша снова нарушил молчание:
— Знаете что, Екатерина Павловна?
Она подняла голову.
— Что, мальчик мой?
— Пойдёмте к нам…
— Спасибо тебе, мальчик, за твоё доброе сердце… — Обняла Гришу учительница. — Действительно, жить где-то надо. Но у вас и своих немало…
Митька кашлянул в кулачок:
— Да у вас же, Гриша, не совсем удобно. Разве нет? Хатка-то крохотная. А у нас две комнаты: одна большая, а другая маленькая. Екатерина Павловна будет жить в маленькой. Правда?
Учительница обняла и Митьку, губы сжались в горькой усмешке:
— Конечно, Митя, конечно.
— Тогда мы Серого запряжём… Мы мигом!
— Хорошо, дети.
Когда мальчишки отошли от пожарища, они оглянулись. На чёрном от копоти снегу их учительница была похожа на раненую птицу возле разорённого гнезда.
За какие-то полчаса приехали мальчишки на Сером, сложили уцелевшие вещи, помогли учительнице сесть на подводу. Повезли к Митьке. Таранивцы выходили к воротам и молча кланялись подавленной горем учительнице.
О чём бы ни говорили в хате Мовчанов, непременно на расправу переведут.
— Такого ужаса, сколько живу, слава богу, не видела. А теперь, считай, герман скоро всех нас в расход пустит, — печально качает головой бабушка. — И куда эти партизаны подевались? То трата-такали своими пулемётами, а теперь что-то притихли.
Гриша вступает в разговор, потому что он хозяин. Сама же мама сказала так. Поэтому негоже ему отмалчиваться.
— Партизаны делают что надо.
— Как это — что надо? — пожимает плечами мать.
— А так. Яремченко село бережёт.
— Вот этого и я в толк не возьму, — бабушка зашевелилась. — Как это — бережёт?
— Ну, не нападают на немцев.
— А какие же они тогда партизаны?
— Ну, нападают в других местах, не в своём селе. Как Пётр Сидорович снаряды подрывал… Потому что если немцы узнают, что село партизанское, сразу сожгут… Вот так. И всех людей уничтожат.
— Всё равно сожгут, всё равно в расход пустят, — качает седой головой бабушка.
Перебил разговор Митька. Не обметая сапог, он стал на пороге, вытер рукавом нос.
— Гриша, тебя Екатерина Павловна зовёт.
— Зачем?
— Если бы я знал…
И так глазами водит по сторонам, что Гриша догадывается — знает дружок, зачем зовёт его Екатерина Павловна. Знает!
Шли знакомой и в то же время незнакомой улицей. Раньше здесь стояла хата, светлая и приветливая. И жила в этой хате веселоглазая Оля, их пионервожатая. Знала хата Олину песню, а земля вокруг — руки девичьи. Сколько цветов ежегодно сажали те неутомимые руки! С ранней весны до поздней осени синели васильки, румянились маки, дрожали на ветру левкои, пламенели сальвии. Теперь вместо хаты — пожарище, вместо песни весёлой хищный ветер гудит в трубе.
Такое же и на усадьбе Антона Степановича. Только печная труба торчит. Кусок старой жести качается возле неё и противно скрипит…
Екатерина Павловна сидела, закутавшись в тёплый платок. Перед нею лежали аккуратно нарезанные листки бумаги из тетради. Учительница достала принесённую мальчишками листовку, положила на стол.
— Вот что, ребята, я хочу вам сказать…
Произнесла и задумалась, будто решала, говорить мальчишкам или не говорить.
— Я говорила вам тогда на пожарище: «Разве «осле всего этого можно жить?» Я часто вспоминала те слова. И поняла. Это не я, это моё огромное горе говорило… А жить надо. И не просто жить…
В её тихом голосе звенели сила и непокоренноеть. Не сговариваясь, мальчишки поднялись с лавки и вытянулись перед учительницей, как на торжественной пионерской линейке.
— Садитесь, ребята, садитесь… Да, надо жить и бороться, а вернее, жить в борьбе. Бороться доступными нам способами. Антон Степанович борется с автоматом в руках, а мы — другим способом. Можем мы, если подумать да разобраться, сделать многое. — Помолчала, — Люди должны знать правду. Как можно больше людей. И мы сделаем это. Садитесь и пишите… диктант.
Мальчишки сели за стол, ваяли ручки, листки бумаги. И повеяло тихим и мирным днём, как это бывало до войны. И показалось им: нет в Таранивке старост и черношинельников, а на советской земле — войны и тревог. Сейчас учительница продиктует им своим певучим головом стихи поэта Тычины:
И они будут разбирать, где в предложении подлежащее, где сказуемое, где существительное, где деепричастие. Потом прозвенит звонок, и они выбегут в просторный школьный двор, будут делить снежную бабу, играть в снежки, и какой-нибудь девчонке обязательно попадёт снег за воротник. И столько смеху будет!
Но не станут разбирать мальчишки предложение и не станут развлекаться снежками. Их. учительница говорит им другие слова:
— Пишите чётко, чтобы все могли разобрать… И я буду писать. Так… «Сын, брат мой, товарищ мой!»
Они слушали свою учительницу, и казалось им — к родным детям она обращается с посланием, к сыновьям-соколам, что в небе суровом бьются с врагом. К их товарищам обращается. К тем, кто пошёл в лее и кто должен завтра пойти» Потому что нельзя сидеть теперь в запечье, когда у тебя есть руки, могущие держать оружие, есть глаза, способные видеть врага…
— «Юноша-воин! Тебя растила и воспитывала великая Партия. Она готовила на тебя строителя великой социалистической державы, участника прекрасной эпохи великих работ.
Ты вырос мужественным и добрым от доброй, мягкой украинской природы. Ты был весь в работе творческой, и вся земля твоя, твои необъятные поля уже начали петь песню твоему вдохновению, и твои старые родители радовались, глядя на тебя, и молодели душой».
Гриша на миг останавливаемся, ему хочется сказать своей учительнице: умный человек написал эту листовку. Кто не возьмёт оружия в руки и не пойдёт против эсэсовцев-извергов или, против своих оборотней, прочитав эти слова, будто раскалённые в кузнице?
Но Екатерине Павловне он ничего не сказал. Она, заметив, что он остановился, попросила:
— Пишите, дети, дальше.
И мальчишки снова переносили на бумагу горячие слова из листовки, которая родилась где-то там, за фронтами далёкими, а опустилась на земле полесской.
— «Лет через пятнадцать» во цвете лет твоих, ты неузнаваемо преобразил бы свою землю. Ты посадил бы сто миллионов фруктовых деревьев на Украине, ты преобразил бы её пейзаж и даже климат и жил бы в саду своём, воспетый своими поэтами, прославленный своими художниками…
Юноша, мой товарищ, добрый, сердечный и мужественный, забудь доброту сваю!»
Екатерина Павловна замолчала, провела ладонью по лбу, а Гриша подумал: «Как это можно забыть доброту свою? Если ты добрый, как можно забыть об этом? Добрый не может быть злым…»
Но снова тихий, ласковый, но убедительный голос звучит в хате села, затерянного в лесу.
— «Упало на нас фашистское зло.
Украина в огне! Украина в ярме!
Юноша, брат мой, спрячь доброту свою!
Ожесточай свою душу, ненавидь врата-людоеда.
Пусть захлебнётся от от ненависти твоей, пусть погибнет от твоего огня!
Будь бездонно щедрым в воздаянии за зло, содеянное тебе!..»
Как всё просто, а ты, Гриша, не докумекал. Вот почему и к кому надо быть беспощадным, забыть свою доброту, — к врагу ненавистному.
— «Ничего не забудьте, ни одной слезы!
Целься, снайпер, сокол!
Целься, партизан!..»
Гриша поднял голову, и Екатерина Павловна прочла в его глазах: «Видите, и о партизанах здесь…» Эти слова обращены к Антону Степановичу, обращены к Михаилу Швыдаку, который, наверное, со своим седым командиром уже формирует полк под Москвой или в Донбассе, под Ленинградом или Мурманском. Фронт большой, растянулся от Северного до Чёрного морей. И везде нужны бойцы, и везде необходимо мужество. Как жаль, что не могут ещё быть бойцами Гриша и Митька. Но ведь Екатерина Павловна говорит: каждый должен бороться доступными ему способами.
— Пишем, дети, пишем…
«Смотри, на твоей мушке не человек. Это мерзавец, изломавший твою жизнь, ворвавшийся на твою честную землю и сказавший:
«Я пришёл уничтожить твой род…»
Да это правда, — сломал нашу жизнь враг и пришёл наших людей обездоливать. Убил Гришиного отца, убил учителя Петра Сидоровича, Олю убил, весёлую и добрую. Наверное, человек, написавший эту листовку, прошёл по Украине, видел голод и холод, видел кровь, слёзы и смерть. Иначе, наверное, не напишет такое. Наверное, тот, кто писал, тоже спрятал доброту свою, возненавидел всей душой врага-людоеда.
«Земля моя украинская, какая погань ползёт по тебе!»
Гриша даже вздрогнул, даже голову вобрал в плечи, словно почувствовал, как ползёт по нему эта коричневая погань…
Гриша пишет чётко, буквочка к буквочке, чтобы те, кто будет читать, не спотыкались, чтобы слова горячие обжигали душу, доходили до сердца человеческого.
Пишет Гриша слова пламенные и слышит голоса тех, кого уже нет на этом свете, — они говорят языком листовки.
«Товарищи мои, сыны мои!» — слышит живой голос убитого отца.
«За нашу украинскую советскую культуру — огонь!» — голос расстрелянной Оли.
Могучий Пётр Сидорович кричит:
«Бейте фашистов сильно, по-запорожски!»…
Э-эх, Митька, Митька, почему мы не родились лет на десять раньше?.. Не писульки сейчас писали бы, а били бы фашистов, как Швыдак, Яремченко, партизаны…
Но вот из всех голосов остаётся голос Екатерины Павловны:
— Отступите и пишите внизу большими буквами подпись: А. Довженко… Написали? Теперь давайте написанное мне. Вот так. Берите снова бумагу…
— Екатерина Павловна, а кто это такой, А. Довженко?
— Александр Довженко — художник, кинорежиссёр и писатель.
— Ого! Разве один человек может в себе совместить столько профессий?
— Может, мои дорогие. Может! Если у него большое сердце. Если он очень любит землю родную. Это он сказал пророческие слова: «Пройдёт тысяча, две, три тысячи лет. С каким трепетом и завистью будут вспоминать о нас юноши, мужи и мудрецы, о войне и о всём нашем поколении… людей-рыцарей, на долю которых выпало столько несчастья и счастья, столько горя и радости, столько поту, столько борьбы, и труда, и побед, что их с лихвой хватило бы на десяток поколений. Сколько книг о нас напишут! Сколько песен! Сколько благородных наследников-юношей мечтами будут переноситься на машине времени в нашу величественную эпоху! В эпоху, когда было тяжело, когда ничего не давалось даром, когда за каждый клочок своей земли платили кровью и жизнью».
Мальчишки как заворожённые слушали учительницу, ловили её слова, необычные, пламенеющие жаром, слова, которые были живыми, объёмными, которые словно светились. Эти слова перевернули души мальчишечьи.
Гриша и Митька встали из-за стола какие-то нездешние, торжественные, взволнованные. Поднялась и учительница.
— Спасибо вам. Узнает Довженко о делах ва ших — тоже спасибо скажет. Вы видели фильм «Щорс»?
— Видели! — обрадовались оба. — Как немцев бил Щорс! Мы и песню пели о нём, с Ольгой Васильевной…
При воспоминании об Ольге Васильевне замолчали, словно чтили память минутой молчания. И не только пионервожатой, но и Петра Сидоровича, и отца Гришиного…
Первой отозвалась Екатерина Павловна.
— Не забыли ту песню?
— Помним!.. Сколько пели. На уроках разучивали.
— Ну, «ели разучивали… что ж, потихоньку…
Почти шёпотом запела их учительница: