И потом, в самый последний день, «представлялось ему, что он, уже простой, обыкновенный человек, идет по полю быстро, весело, постукивая палочкой, а над ним широкое небо, залитое солнцем, и он свободен теперь, как птица, может идти, куда угодно!» (10, 200).
«Шел он, конечно, просто к богу», - уверяет своих читателей Б. Зайцев (с. 229). Совсем не то у Чехова: смерть освобождает героя от житейской суеты, тягот, он обрел, наконец, в вопле матери свое настоящее имя, обрел свободу!
Истинная красота, истинная трагичность рассказа «Архиерей» пропадают в интерпретации Б. Зайцева, принесены в жертву предвзятости и тенденциозности авто- 289
ра[9]. Большинство западных литературоведов, следуя за Б. Зайцевым, материал «Архиерея» привлекают для того, чтобы доказать религиозные или клерикальные симпатии Чехова. Некоторые из них делают оговорки, что Зайцев, может быть, идет слишком далеко» в своих утверждениях (Р. Г. Маршалл), но действительной критики концепции Зайцева не дают.
Приведем еще выдержку из работы Р. Хингли, стремящегося объективно осветить данную проблему: «Было бы трудно отыскать во всех его литературных произведениях какие-либо указания на отношение Чехова к религии. Он признавал православную церковь как часть русской жизни, и в портретах религиозных людей, которые он создавал, господствует отношение терпимости и беспристрастности, так что их легко по ошибке принять за произведения верующего. Это особенно справедливо в отношении «Архиерея», одного из самых тонких рассказов, в котором он нарисовал наиболее привлекательный портрет служителя церкви. Тем не менее собственные взгляды Чехова были полностью свободны от какого бы то ни было религиозного элемента» [10]. Зайцев в своей книге, пишет С. Карпинский, создал «слащавый и бесплотный образ святого Чехова, пользуясь смесью патоки, святой воды и дешевых леденцов»
Ш!
Споря с Б. Зайцевым и теми, кто разделяет его точку зрения, нельзя впадать в противоположную крайность, приписывая Чехову, например, намерение вести антирелигиозную или антиклерикальную полемику.
Неверно видеть в чеховском герое одиозную фигуру, представителя высшего духовенства, достойного осуждения.
290
То критическое, граничащее с гротеском отношение к высшему духовенству, которое приписывает Чехову В. Дювель, в действительности свойственно, например, Лескову в «Мелочах архиерейской жизни». Чехов и в данном случае сохраняет своеобразное место среди русских писателей.
Для Чехова его Петр - Павел прежде всего человек, облаченный в архиерейскую ризу, отягченный бременем, которое кажется ему не по силам. Все связанное с его привилегированным положением, что отделяет от жизни обыкновенных людей, тяготит его, и не случайно в предсмертном видении он представляется себе простым человеком, сбросившим, наконец, бремя власти и известности, вольным идти куда угодно.
Мать робеет перед ним, люди видят в нем только «архиерейское», а не человеческое, но ведь это сам он (и Чехов вместе с ним) воспринимает как проклятие, как непонятную загадку, трагическую нелепость жизни. Тема «человек и его имя», так остро прозвучавшая в «Скучной истории», почти пятнадцать лет спустя воплотилась в «Архиерее». Рассказ очень близок тому, чем жил сам Чехов как человек в последние годы. Одиночество, предчувствие близкой смерти, обилие мелочей, отрывавших от дела, множество посетителей и в то же время не с кем поговорить откровенно - такие мотивы наполняют его ялтинские письма, звучат они и в «Архиерее». Рассказ безмерно печален, и эту эмоциональную окраску читатель относит на счет самого автора [12].
Помимо того, что при прямолинейной антирелигиозной трактовке рассказа легко упустить из виду важное общечеловеческое содержание, заключенное в мыслях и чувствах умирающего героя, сведя все к «разоблачению
291
духовенства», при этом многое будет упрощено в мировоззрения Чехова: писатель превратится чуть ли не в борца с религией.
Мы видели, что Чехов настойчиво отстранялся от влияния религии, на вероискания и верующих он мог смотреть только со стороны: себя он относил к той части русского общества, которая «ушла от религии и уходит от нее все дальше и дальше, что бы там ни говорили и какие бы религиозно-философские общества ни собирались» (письмо к С. П. Дягилеву от 30 декабря 1902 г.).
Но своеобразие позиции Чехова в том, что, оставаясь принципиально вне религии, он не делал в своем творчестве проблемы религии, как и иные «специальные» проблемы, ни предметом утверждения, ни объектом отрицания.
Он далек от того, чтобы вступить в полемику с богоискателями по принципиальным вопросам веры и безверия; в том же письме к Дягилеву, решительно отмежевав себя вместе с «образованной частью общества» от религиозных исканий, он делает характерную оговорку: «.хорошо это или плохо, решить не берусь...» Он как бы допускает, что в далеком будущем, через «десятки тысяч лет», человечество может познать «истину настоящего бога»; он только не допускает для себя возможности в настоящем принять существующие формы религиозности. Принципиально непримиримым к людям с религиозными убеждениями Чехов не был. Бесполезно искать это и в авторской позиции в рассказе «Архиерей».