И, видя, что слезы все еще текут, он продолжает еще громче:
- Испанские, рококо, сутажет, камбре... Чулки фильдекосовые, бумажные, шелковые.» («Полинька»).
Сквозь приказчичье просторечие и поток непонятных, а потому забавных названий проглядывает любовная драма смешных и в то же время вызывающих сочувствие людей - модистки Полиньки и приказчика Николая Тимофеича. Одна из наиболее специфических знаковых систем - галантерейная и швейная терминология - налагается на нечто совсем другое, стоящее за внешним действием и произносимыми словами.
53
Ионе Потапову, схоронившему сына («Тоска»), надо не просто поведать печаль свою; ему кажется, что выговорить, выплакать тоску только и можно в определенных ритуальных, то есть закрепленных знаковых формах:
«Скоро будет неделя, как умер сын, а он еще путем не говорил ни с кем. Нужно поговорить с толком, расстановкой. Надо рассказать, как заболел сын, как он мучился, что говорил перед смертью, как умер. Нужно описать похороны и поездку в больницу за одеждой покойника. В деревне осталась дочка Анисья. И про нее нужно поговорить. Да мало ли о чем он может теперь поговорить? Слушатель должен охать, вздыхать, причитывать. А с бабами говорить еще лучше. Те хоть и дуры, но ревут с двух слов».
Нехитрый этот ритуал, зафиксированная и закрепленная обычаем последовательность действий, мог бы еще осуществиться в неспешности деревенской жизни, Но в сутолоке столицы ни седоки-господа, ни дворник, ни свой брат извозчик, поглощенные каждый своим, не слушают Иону. Иона, как это станет обычным для героев Чехова, не в силах правильно понять причины своего страдания («И на овес не выездил, - думает он. - Оттого-то вот и тоска. Человек, который знающий свое дело... который и сам сыт, и лошадь сыта, завсегда покоен...»). Ритуал в конце концов им выполняется, но в предельно абсурдной форме: соучастником по его исполнению оказывается лошаденка. Но если и звучит в рассказе ирония по поводу ложности представлений или несуразности поведения героя, то растворяется эта усмешка в лирическом авторском пафосе.
Горький юмор «Ваньки», «Тоски» прозвучит и более десяти лет спустя, в рассказе «На святках». Материнская несказанная тоска по живущей вдалеке дочери - и пустословие упоенного собой писаря, уверенного, что все в мире можно выразить при помощи лексики воин
54
ского устава; слезы Ефимьи, которой достаточно взглянуть на письмо из деревни, чтобы все понять без слов, - и солидная упорядоченность кабинетов и процедур в водолечебнице доктора Б. О. Мозельвейзера, в которой служит ее муж: и там и тут тоскующая, плачущая, бессловесная и неупорядоченная живая жизнь - и самодовольная самоуверенность устоявшихся знаков и их носителей и хранителей.
И эта общая основа, порождающая и самые смешные, и самые трагические из чеховских историй, то комическое, то печальное осмысление и освещение одних и тех же ситуаций обеспечивает глубокое внутреннее единство творчества Чехова на всем его протяжении. Юмор никогда не исчезнет из творчества Чехова2, ибо и юмористические и «серьезные» произведения писателя написаны на одну, в сущности, тему, посвящены
одному кругу явлений.
В юмористических рассказах 1884-1887 годов Чехов нашел себя как художник. Они порождены уже не просто установкой непременно смешить читателей, а комическим осмыслением глубинной, главной чеховской темы - ориентации человека в окружающем его мире, попыток разобраться в нем, найти правду3. Еще раз отметим: в основе чеховского юмора лежит не просто наблюдательность, меткость деталей, сочность языка и т. п., а именно концепция, по которой рядом с «сиреной» необходим философ Милкин, с Ефимьей - Мозельвейзер. Точно так же в «серьезных» вещах Чехова авторская концепция выясняется из рядоположения горя
55
чей убежденности проповедующего Ананьева и «мозговой лени» не верящего ему Штенберга и множества подобных сопоставлений из более поздних произведений писателя.
Чеховский мир населен разными, непримиримо спорящими, разно (в силу естественных и искусственных, объективных и субъективных причин) верующими людьми, Не просто различие между людьми, но их самопоглощенность и непонимание друг друга, отсутствие надежных удовлетворительных ориентиров - эти гносеологические проблемы стали питательной почвой для шедевров чеховской юмористики, созданных во второй половине 80-х годов.
Но фактом творческого развития Чехова в те же годы стало его решительное углубление «в область серьеза». Читателю, привыкшему к маске пересмешника Антоши Чехонте, писатель мог бы ответить словами, которые по другому поводу произносит герой рассказа «Неприятность» доктор Овчинников: «Вы вот улыбаетесь! По-вашему, все это мелочи, пустяки, но поймите же, что этих мелочей так много, что из них сложилась вся жизнь, как из песчинок гора!» (7, 154).