61
центов. Аким во «Власти тьмы» вызывает поначалу только смех своим косноязычием («тае», «значит») и неумением членораздельно изложить мысль. Но за этим Толстой дает почувствовать и увидеть конечную правду героя и подчеркивает, что именно косноязычный Аким, и только он, все правильно понимает, оценивает и выносит окончательный приговор.
Различия в природе демократизма Чехова и Толстого - особая и большая тема, требующая подробного исследования. Отметим лишь, что в основе этих различий лежат как исторические, так и личные, биографические причины. Пиетет перед народом, искание путей к «почве», к мужицкой «простоте и правде», учение у народа - то, что было присуще Толстому и народническому направлению русской литературы в широком смысле этого слова, - чуждо Чехову-писателю. «Во мне течет мужицкая кровь, меня не удивишь мужицкими добродетелями»; «не Гоголя опускать до народа, а народ подымать к Гоголю»; «все мы народ.» - эти и другие высказывания Чехова выражают новую для русской литературы форму демократизма, демократизма природного и изначального, для выражения которого писателю не надо было опрощаться, переходить на новые позиции, что-то ломать в себе.
Разумеется, Чехов видел бездну, отделяющую интеллигенцию от народа («Моя жизнь»), и лучше многих знал тяготы народного положения («Мужики»), а также понимал тайны народного мышления, народной мудрости и народной культуры («В овраге»). Речь идет о
другом. Человек из массы - мужик или интеллигент - для Чехова не предмет этнографического изучения, не объект поклонения или покаянных признаний и не носитель конечных истин, а прежде всего и по преимуществу существо, вовлеченное в тот же процесс познания, «ориентирования», подчиняющееся тем же закономерностям этого процесса, что и всякий другой человек. На иссле-
62
дование этих всеобщих, всеохватывающих и равнораспределенных закономерностей процессов «ориентирования», искания «настоящей правды» устремлено внимание писателя.
В «Неприятности» мы встречаемся с чисто чеховской трактовкой социальной темы, как до этого встречались с ней, скажем, во «Врагах» или «Спать хочется».
Социальное проявляется в гносеологическом; с начала до конца рассказа мы следим за работой сознания доктора Овчинникова. И не просто к пониманию бесправного положения фельдшеров (а заодно писарей, приказчиков и т. д.) приводит Овчинникова автор. Конечно, и к пониманию этого тоже. Но когда доктор, говоря с мировым судьей о положении «среднего человека», готов снять всю вину с фельдшера и переложить ее на себя, логика рассказа показывает, что это тоже неокончательное и ошибочное решение «вопроса», хотя оно и содержит в себе часть истины.
Ведь к этому времени автор позволил читателю понять первопричину «неприятности». Из горячих, сбивчивых жалоб доктора судье выясняется, что раздражение-то его было не случайным, оно вызвано его собственным подчиненным и зависимым от властей положением. Отношение к себе уездных властей - предводителя дворянства, председателя управы, земства - доктор воспринимает как беспрерывное оскорбление. За ним шпионят, как за «нигилистом», окружили его своими «шептунами и лакеями», «каждый считает себя вправе совать свой нос не в свое дело, учить, контролировать». Копившиеся раздражение и злость и прорвались однажды. «Я больше не могу! Еще немного и, уверяю вас, я не только бить по мордасам, но и стрелять в людей буду!
Поймите, что у меня не проволоки, а нервы» (7, 154).
И вот складывается ситуация, в которой герой окончательно запутывается. Он хочет, чтобы конфликт между ним и фельдшером, тоже зависимым и притесненным,
63
был разрешен каким-то высшим нравственным судом, по справедливости, серьезно. Но на деле все решается до глупого просто: власти горой встают за него против «хама и холуя». И он, порядочный, совестливый интеллигент-труженик (по 45 больных в день приходится принимать доктору Овчинникову!), оказывается частью ненавистной ему самому грубой силы, подавляющей слабых и бесправных. Вот та сложность и нелепость жизненного «вопроса», которую не может постичь, решить для себя герой рассказа.
К его услугам богатейший, казалось бы, выбор стандартных, готовых, всем известных решений и действий: от дуэли и увещевательных объяснений с фельдшером до мирового суда и мер административного наказания. Но все эти «общие решения» герою справедливо кажутся неприложимыми к его конкретному «вопросу» и попросту водевильными.
Вновь тот же поворот конфликта: человек в чеховском мире не просто зависим, бесправен, несчастлив - ему не под силу понять законы, управляющие жизнью и человеческими отношениями. Понимает и объясняет он их или только отчасти правильно, или совсем неверно и реагирует, ведет себя нелепо. И в пределах доступной для героя реальности решений вопроса в самом деле нет; те решения, которые общеприняты и считаются давно известными, обнаруживают свою ложность.