— Ну, да; ну, да, — нетерпеливо сказал Щетинин.
— Чтобы у них все было общее. Как это называется?
— Да все равно. Так что же ты-то думаешь теперь?
— Погоди, не перебивай меня! Что я хотела? Да. Вот ведь ты тогда ошибся?
— Ошибся, — тихо ответил Щетинин.
— Ведь ты им добра желал?
— Да…
— Так почему же это не удалось?
— А потому, что они дураки, — резко ответил Щетинин.
Марья Николавна приостановилась.
— Своей же пользы не понимают, — прибавил Щетинин и, привстав на локте, потянул к себе подушку.
— Так за что же ты на них сердишься? — с удивлением спросила Марья Николавна.
— И не думаю. С какой стати мне на них сердиться?
— Ну, да. Ведь они в этом не виноваты, что не понимают. Они ошибаются. Ты и сам тоже ошибался. Их надо учить, тогда они поймут. Так ведь?
— Конечно, — размышляя, ответил Щетинин. — Только кто же это их будет учить? Уж не ты ли? — поднимая голову, спросил он.
— Да, я. Что ты на меня смотришь? Ну, да. Я буду их учить. Наберу детей и заведу у себя школу. Ведь это хорошо я придумала? а?
Щетинин опять опустил голову на подушку и сказал:
— Разумеется. Что ж тут. Только я не знаю…
— Что ты не знаешь? Сумею ли я справиться с этим делом?
— То-то, сумеешь ли? Ведь тут терпенье страшное…
— Не беспокойся. Насчет терпенья я… да притом, вот и Рязанов, — ведь он проживет здесь все лето, — он мне поможет, расскажет, как надо все делать.
— Рязанов?!. Да. — Щетинин поморщился. — Нет, уж ты лучше с этим к нему не обращайся.
— Почему же?
— Да так. Он вообще…
— Что вообще?
— Вообще… он на это смотрит как-то странно.
Марья Николавна задумалась.
— Да разве ты с ним говорил что-нибудь об этом?
— Нет, не говорил, но мне так кажется, судя…
— Да нет; не может быть. Он не такой. Я, впрочем, сама с ним поговорю.
— Да. Ну, так, стало быть, — говорил Щетинин, приподымаясь и заглядывая Марье Николавне в лицо, — стало быть, ты не сердишься. Это главное.
— Нет: да ведь я и тогда не сердилась. Ведь это совсем не то. Ну, что же там в городе?
— Что, в городе такая мерзость! Перепились все, как сапожники. Только всего и было. Однако уж светает.
— В самом деле, — сказала Марья Николавна вставая. — Так я завтра же начну это. Переговорю, во-первых, с Рязановым…
— Да, да; это хорошо.
— А потом… и начну. Только вот… Погоди!
Щетинин хотел ее обнять.
— Только вот книг нужно достать.
— Достанем, всего достанем.
— Ты в город-то ездил. Ах, какая я глупая!
— А что?
— Ты там бы мог купить.
— Что ж такое? Можно послать.
— Так ты завтра же… постой! завтра же пошли!
— Пошлю. Как же я устал-то, господи! — говорил Щетинин, потягиваясь. — Ну, теперь спать!
На другой день Щетинин встал раньше всех, один напился чаю и уехал на хутор, на целый день.
Марья Николавна долго ждала Рязанова за самоваром, наконец послала за ним во флигель, — оказалось, что он чуть свет ушел куда-то и еще не возвращался. Она пошла было в сад, но потом вдруг вернулась домой. Придя в свою комнату, она открыла рабочий столик, достала оттуда начатые рукавчики, взяла иголку и принялась было шить; потом опять распорола, выдернула иголку, оторвала кончик нитки и опустила руки на работу. Так просидела она с полчаса, отвернувшись в сторону и в раздумье перебирая пальцами свое платье; только глаза ее медленно переходили с одной вещи на другую, ни на чем не останавливаясь и ничего не выражая, кроме одной какой-то мысли, которая не давала ей покоя. Пасмурный свет из окна, проходя сквозь зеленую занавеску, бледно ложился на одну сторону ее красивого, но и без того печального лица, неясно обозначая щеку, висок с неподвижною бровью и далеко откинутую назад темную косу.
Вошла горничная.
— Что ты, Поля? — мельком взглянув на нее, спросила Марья Николавна.
— Блюзку запошить прикажете или только сметать пока вперед-иголку?
— Все равно. Сама увидишь, как лучше.
Горничная молчала.
— Ну, запошей, что ли.
— Там вон девочку привели, — улыбаясь, сказала горничная.
— Какую девочку?
— Да мать привела, крестьянскую. Больная.
Горничная фыркнула.
— Что ж ты смеешься?
— Очень уж смешно. У девочки в ухе…
Горничная опять засмеялась.
— Что ж у ней в ухе?
— Горох вырос.
— Как горох вырос?
— Да извольте сами посмотреть. Обыкновенно, ребятенки баловались, засунули ей в ухо горошину; он у ней там и вырос. Видно, извольте поглядеть, из уха росток торчит.