Рязанов подбирает свои локти.
— Какая скука!
— А вы бы музыкой занялись.
— Какой вздор! Разве музыка поможет?
— Ну, книжку почитайте!
— Все это не то вы говорите.
— Чего же вам нужно?
— Сама не знаю. Мне как-то все это… грустно мне очень.
Рязанов ничего не отвечает.
— Понимаете, — скороговоркой продолжает она, — я знаю, что все это никуда не годится, что нужно что-то такое делать, поскорей, поскорей… Ну, может быть, не удастся… страдание… Что же такое? Это ничего… по крайней мере знаешь, за что. А то что это такое? Я хочу жить. Что же вы молчите?
— Что же мне прикажете говорить?
— Скажите что-нибудь!
— Да разве на это можно отвечать сколько-нибудь основательно: вы сами посудите!
— Да вы хоть так, неосновательно отвечайте!
— Что же толку-то будет?
— Все толк, толк…
— Странная вы женщина! Да ведь сами же вы его добиваетесь.
— Ну, да, да. Разумеется. Не слушайте меня. Я сама не знаю, что говорю. Прощайте!
Вечер. На террасе сидит Марья Николавна и приготовляет чай; Рязанов на другом конце просматривает только что привезенные газеты. Входит Щетинин, бросает на них небрежный взгляд, стоит несколько минут на средине террасы, зевает и говорит:
— Однако вечера-то прохладнее стали. Сыро, я думаю, гулять.
Молчание.
— Не наливай мне чаю: я не хочу, — говорит он жене.
Она молча отодвигает его стакан в сторону.
— А вы хотите? — спрашивает она Рязанова.
— Что-с? — очнувшись, спрашивает он.
— Чаю хотите?
— Хочу.
Он подходит к столу и, всматриваясь в Щетинина, подвигает себе стул.
Щетинин задумчиво стучит по столу пальцами.
— Ну, что в газетах? — спрашивает он, не глядя на Рязанова.
— Да ничего особенного; по части внутренних дел все хорошо: усмирение идет успешно, крестьяне освобождаются, банки учреждаются, земские собрания собираются. Ну, а в европейской политике небольшое замешательство вышло по случаю того, что Наполеон опять имел с Бисмарком дружеское шептание.
Марья Николавна улыбается; Щетинин сидит, опершись на руку щекою, и смотрит на лепешки; потом берет одну из них, разламывает и говорит:
— Как этот Степан стал скверно лепешки печь, — просто ни на что не похоже, точно деревянные.
На это никто ничего не отвечает.
— Маша, ты хоть бы сказала ему, что ли.
— Ты бы сам сказал.
Щетинин, не поворачивая головы, а подняв только брови и скосив глаза, долго смотрит на жену; она очень внимательно пьет чай.
— О-охо-хо, — насильно зевает Щетинин. — Когда же это мы в лес-то соберемся? — опять заговаривает он немного погодя. — Собирались, собирались, так и не собрались. Вот и Иван Павлыч с женою тоже хотели с нами.
— Что за лес? — вполголоса замечает Марья Николавна.
— Нет; оно бы хорошо, знаешь, съездить эдак чаю напиться, отдохнуть. А? Как ты думаешь, Рязанов?
— Да, ничего.
— Ну, вот видишь! Вот и он тоже согласен, Маша!
— Что?
— И он с нами поедет!
— Ну, и пусть его едет. Мне-то какое дело?
— Да ведь ты прежде сама это любила.
— Прежде!..
— Нет; я думал… одним словом… черт знает, ужасно как-то здесь… душно, — внезапно сдергивая с себя галстух, говорит Щетинин и встает из-за стола.
— Вот осень придет, — рассуждает он сам с собою, стоя уже на другом конце террасы и глядя в сад, — здесь еще нужно акаций подсадить, а то пусто как-то оно… выходит. Опять эти мужики проклятые, — раздражительно произносит он, заметив подходящих к крыльцу мужиков, — когда они меня оставят в покое? — говорит он, хватаясь за голову, и уходит.
На террасе опять наступает молчание. Рязанов, прочитав письмо, рассматривает конверт.
— Что вы рассматриваете? — спрашивает его Марья Николавна.
— Печать смотрю. Скверный какой нынче сургуч стали делать.
— А что?
— Да не держится.
— Послушайте: сколько стоит дорога отсюда до Петербурга?
— Это смотря по тому как ехать.
— Ну, самый дешевый способ?
— Рублей пятьдесят.
— Только-то! Это ничего.
— Уже вы не собираетесь ли?
— Н-не знаю. А что?
— Ничего…
Марья Николавна пристально всматривается в него.
— А что бы вы сказали, если бы я поехала?
— Ничего бы не сказал. Я не знаю, зачем бы вы поехали.
— Не знаете?
— Не знаю.
— Гм.
Марья Николавна придает своему лицу небрежное выражение, встает из-за стола и, напевая что-то, подходит к перилам террасы; долго стоит, опершись обеими руками, и, прищурясь, всматривается в картину, широко раскинувшуюся позади сада: на синие озера, подернутые вечерним туманом, на лиловатые кучи столпившихся на западе облаков и бледное, мало-помалу холодеющее небо… В саду наступила уже тихая, росистая ночь, и на дворе совсем тихо; только слышно, как во флигеле Иван Степаныч играет на скрипке «Коль славен наш…»