— Отнес записку? — спросил его писец.
— Отнес.
— Ну, что?
— Ничего. А вы зачем на пол плюете? Нет вам места, окромя полу?
— Ну, ну, не ворчи!
— Чего не ворчи! Ходи тут за вами, убирай.
Старик опять куда-то ушел. Я сидел, сидел, скука меня взяла: нейдет Ф[окин]. В отворенную дверь видно было, как в передней мещане вздыхают, потягиваются и рассматривают свои сапоги. Пришел еще писец и принялся писать. Я отворил дверь в другую комнату; там было присутствие: большой стол, покрытый сукном, зерцало, планы развешаны по стенам. Я вошел в присутствие и стал рассматривать план Осташкова. Удивительно правильно выстроен, совершенно так, как строятся военные поселения: всё прямоугольники, улицы прямые, площади квадратные. На столе лежит книга; я посмотрел: «Памятная книжка Тверской губернии за 1861 г. Цена 85 коп.»
— Эй! ступай вон! — вдруг закричал кто-то позади меня.
Я оглянулся: в дверях стоит старик.
— Нешто можно в присутствие ходить?
Я вышел, держа книгу в руках.
— Брось книгу-то, брось! Зачем берешь?
— Я хочу ее купить.
— Купить! Ишь ты, покупатель какой!
Я отдал старику книгу и спросил писца: нельзя ли мне приобрести один экземпляр? Писец сказал, что можно; я отдал ему деньги и потребовал сдачи. Писец взял было трехрублевую бумажку, но другой, вдруг сообразив что-то, вырвал у него деньги и возвратил их мне; потом взял книгу, отвел в сторону первого писца и стал с ним перешептываться; потом позвал старика и послал его куда-то с книгою. Старик заворчал, однако, пошел. Тут же явился Ф[окин].
— Где это вы пропадали?
— Да все хлопотал по нашему делу. Устал до смерти. С этой запиской такая возня была. Ну, да слава богу, уладил. Сейчас секретарь придет.
С книгою тоже началась возня. Старик ходил кого-то спрашивать, можно ли продать. После долгих совещаний наконец решили, что продать книги нельзя, хотя она имелась в числе нескольких экземпляров и назначалась, собственно, для продажи. Вся эта путаница начала меня выводить из терпения.
— Поймите же вы, — убеждал я писца, — поймите же вы, что эту книгу я могу купить везде. Ведь не секрет же это какой-нибудь?
На все мои убеждения писец пожимал плечами и отвечал:
— Это, конечно, так-с. Само собой разумеется.
Тем не менее книги продать не решался. Ф[окин] опять побежал куда-то и вернулся с секретарем, который обещал мне наконец составить выписку из приходо-расходной ведомости и отдал мне книгу, но опять-таки затруднился: взять деньги или нет. Для решения этого вопроса посылали еще куда-то; вышло решение: взять деньги. Я получил книгу и ушел.
— Скажите, пожалуйста, отчего они не хотели продать книгу? — спросил я у Ф[окина], когда мы сходили с лестницы.
— Боятся. Что с ними станешь делать?
— Чего ж они боятся? Разве это что-нибудь запрещенное? Ведь она прислана для продажи.
— Так-то оно так. Да уж у нас порядок такой. Бог его знает! Ведь оно, конечно, пустяки, ну, а вдруг спросит: «Кто смел без моего позволения книгу продать?» Как тогда за это отвечать?.. Так куда же теперь?
— Да мне бы хотелось воспитательный дом посмотреть, только, право, мне совестно, что я отвлекаю вас от занятий.
— Уж вы обо мне не хлопочите. Вот мы как сделаем: сходим теперь в воспитательный дом, а оттуда ко мне обедать.
— Отлично.
Вышли мы на главную улицу, миновали площадь и бульвар. Проехали дрожки с дамою.
— Полковница… — таинственно шепнул мне Ф[окин].
— Какая полковница?
— А наша-то.
— Да, да. Ведь у вас тут полк стоит.
Только в воспитательный дом мы тоже сразу не попали. Зашли мы почему-то в лавку к одному купцу, а оттуда вдруг совершенно неожиданно очутились в какой-то горенке, где застали водку на столе. Я не успел еще опомниться, как уж хозяин, почтенный старец в синем кафтане, стоит передо мною с подносом и, низко кланяясь, просит откушать. Я в замешательстве выпил рюмку и закусил каким-то мармеладом. Только что я успел прийти в себя, гляжу — хозяин уж опять стоит с подносом и опять просит мадерой. От мадеры я хотя и отделался, но должен был зато рассмотреть коллекцию старинных монет и жетонов, в числе которых находилась и подлинная грамата Дмитрия Донского, отлично сохранившаяся, написанная, должно быть, древним алицарином на древней же невской бумаге.
Надо заметить, что страсть к археологии и нумизматике здесь в большом ходу и служит вечным и бесконечным поводом к разного рода препираниям и ссорам. Я рискнул было усумниться в подлинности граматы, но, приметив на лице хозяина происшедшее от того неудовольствие, замолчал, не желая разрушать заблуждение, на котором только и держится, может быть, все его дряхлое существование. А тут, на мое горе, нашелся добрый человек, который, бог его знает, — из желания ли сделать мне любезность или просто обрадовавшись случаю поспорить, — счел за нужное меня поддержать и тоже усумниться в подлинности этой несчастной граматы. Хозяин, сделавший мне легкую гримасу, не стал стесняться перед тем гостем и прямо обругал его, приняв недоверчивость за личное для себя оскорбление. Гость ожидал, вероятно, поддержки от меня и затеял спор, просто ради искусства; но, не будучи поощряем мною к продолжению его, умолк и надулся. Хозяин копался в монетах и сердито укладывал их на место, ворча себе под нос: