Солдат взял бумагу, подержал ее на аршин от глаз, потом посмотрел на огонь, обернул бумагу к свету и начал читать сначала про себя, а потом уж громко:
«Из метрических книг Благовещенской церкви села… Благовещенского видно… видно, что эк-оно… да, эко-но́ми…» Что за шут? Да… «эконо-ми-ческий крестьянин сельца Большая Елань, Анкидин Тимофеев…»
Мужик глядел сбоку в бумагу и вздыхал.
— Анкидин Тимофеев не состоит… Это кто ж такой не состоит? Ты, что ли? — вдруг спросил солдат у прохожего.
— Нет; меня Киндеем звать.
— Ну, так и есть. Анкидин и Киндей — все это одно. Ну-ка, что там еще? «Не состоит в кровном, или духовном родстве, или свойстве с крестьянкою того же сельца Марфою Игнатьевою. На основании…»
— А это что ж такое? — спросил мужик, указывая пальцем на то место в бумаге, где было изображено родословное древо.
— А это, братец ты мой… это… ха-ха-ха! Вот оказия-то! «Егор Иванов родил». Это чудесно! Ноне, брат, мужики рожать зачали. Слышь, Матвевна? Кто ж это Егор Иванов?
— Постой, постой! Это мово дедушку Егор Иванычем звали. Ах, разбойники! На что ж это они его-то потревожили?
— А уж не знаю. Дай срок, почитаем еще; может, дело-то и окажется. «Егор Иванов родил Тимофея Егорова».
— Это батюшку мово, значит, покойника, — со вздохом сказал прохожий. — Ну, собаки! Еще-то что?
— Еще: «Тимофей Егоров родил Анкидина Тимофеева».
— Ну, так. Меня родил. Вот грабители! И меня тут же приписали. Это за мои-то деньги. Ну, грабители! А что, мне за это ничего не будет?
— Ничего. Это так только, форма, значит.
— Да, да. Это чтобы я не убег, значит, опасаются. Ну, так. И какие же, я тебе скажу, собаки! Как липку обобрали! Так и рвут, так и рвут. Шесть целковых, как одна копеечка, эта бумага-то мне стала. И не попахло. А за что?
— А за то, что не ходи пузата, — наставительно сказал солдат и сплюнул в сторону.
— Вот они, три семитки на дорогу остались; а ведь мне, друг ты мой, еще сто двадцать верст до двора. Так-то, — прибавил мужик. — Ну, теперь, значит, я пошел побираться.
Хозяйка покачала головой, а прохожий опять принялся за щи.
— Как же это ты на старости лет задумал жениться? — спросила его хозяйка.
— Что ж ты станешь делать? Сам знаю, года мои не молоденькие, а никак нельзя.
— Ты вдовый, что ли?
— Вдовый, матушка, вдовый. Одних ребят у меня восемь душ, сам девятый.
— Так это ты для робят?
— Сказывают так, что для робят, а по мне хошь бы и не жениться; потому как я домом никогда не живал мастерства никакого, окромя лаптей, не знаю; да вот на той неделе призывает меня помощник. «Беспременно тебя, говорит, надо женить и водворить». Я было просить его зачал: нельзя ли, мол, ваше благородие, как-никак ослобонить? «Ну, нет; я, говорит, не могу; как мир». Кликнули на сходку. Сейчас говорит мне старшина: «Дается, говорит, Киндюшка, тебе земля, колько-то там земли; ну и жениться тебе, говорит, надо: потому, говорит, что тебе так болтаться?» Я и у стариков-то отпрашиваться стал; нету, загалдили, загалдили — женить! Ну, делать нечего. С миром-то нешто сговоришь?
— Так, так, — подтвердила хозяйка. — Постокось, я тебе кашицы положу в чашечку.
— Спасибо, родная. А мне что земля? Я к ней и приступиться-то не знаю как. Опять земля у нас какая? вот это сейчас камень, а это — болото. Земля! В этой земле только лягушкам водиться, да вот еще цапли. Цаплев у нас много. Она воду любит.
— Это кто воду любит? — спросил кто-то с полатей.
— Да цапля.
— О!
— А намедни на сходке старшина тоже — водворить, говорит. Я ему жалиться стал: «Как же так, говорю, Прохор Степаныч, водворить? За что ж так», говорю. А он, братец ты мой, поглядел, поглядел на меня, да и говорит: «Поди, говорит, ты…» В желтые ворота меня и послал. Известно, ему что? А все это из того вышло, что, признаться глазами-то уж оченно я плох стал. Вот теперь гляжу на тебя, так быдто что застилает. Меня бы по-настоящему, по-божью-то, в старики бы; ну, нет, говорят, какой ты старик? А за скотиной ходить не годишься, не углядишь. И точно, был грех, врать не хочу — не углядел, точно. Ну и наказали. И раз наказали, и два наказали, и три наказали. Что ж, я ничего. А главная вещь, очень уж эти штрафы одолели. Сейчас чуть что — штраф! А ведь другой этому и рад. Да мне хошь бы привелось теперь. Зашла корова на гумно; я ее сейчас раз, и загнал к себе на двор. Потому это уж мое счастие. Неужели я от свово счастия буду отказываться? Потрава. Ну, и, значит, больше ничего, что подавай деньги. У нас так-то один мужичок в одно лето денег много зашиб. Двор теперь у него край самой дороги; вот он и караулит, с хлебцем на гумне сидит; за плетнем притаится, так быдто там что-то копается. Так чуть пастух оплошал, он это хлебца-то высунет, а сам полегонечку эдак: бяшка! бяшка! Главная причина, из того старается, чтобы ему то есть хошь одну-то овечку подманить. Как одну залучил, — сс! пошла битка в кон. Тут их ничем и не удержишь. Как есть все до одной на гумне будут. Известно, овца глупа — куда одна, туда и все. Ну, а тут сейчас выскочит: батюшки! грабят! караул! ворота на запор, и судись с ним.