— Да; это несчастная женщина, — сказал Щетинин.
— Скажите!
— Я с вами об этом давно хотел поговорить. Она все ко мне ходит, да посудите сами, что же я-то тут могу сделать?
— Ну, конечно. А уж лучше же ей прямо, коли так, к господину посреднику обратиться.
— Вот и я тоже полагаю, — заметил Рязанов, — к посреднику. Это его прямая обязанность.
— Натурально, — подтвердил батюшка.
— Нет; вот видите ли, батюшка, — не слушая, продолжал Щетинин. — Я думаю, что вы могли бы как-нибудь подействовать увещаниями, что ли…
— То есть как-с?
— То есть на мужа этой женщины.
— Да; увещаниями… Что ж? Ничего-с. Извольте. Это можно.
— Попробуйте-ка в самом деле!
— С моим удовольствием. Оно, конечно, как, знаете, эта самая грубость ихняя, ну, а впрочем…
— Вот ты с своей гуманностию, — сказал Рязанов Щетинину, — только под ответственность батюшку подведешь.
Батюшка с беспокойством посмотрел на Рязанова, потом на Щетинина.
— Батюшка — врач душевный, а тут дело-то, брат, уголовное.
— Как так?
— Да штука-то она очень простая; бьет, видите ли, мужик бабу, и за то он ее бьет, что она брюхата; понятно, что из этого может воспоследовать.
— Хм! Дело дрянь, — подумав, сказал батюшка.
— То-то и есть, — подтвердил Рязанов.
— Да нет, однако, это ведь черт знает что такое! — бросив ложку на стол, сказал Щетинин, — что же, по-твоему, стало быть, так и позволить ему бить эту женщину, сколько угодно?
— Да как же бы ты не позволил, любопытно знать?
— Очень просто…
— Ну-ка! Сообщи, сделай милость, а мы с батюшкой послушаем.
— Да чего тут! Взять ее от него, и кончено.
— Вы как это находите? — спросил Рязанов у батюшки.
— Нет, это вы действительно, Александр Васильич, — смеясь и добродушно хлопая Щетинина по коленке, сказал батюшка, — это вы немножко тово… неправильно… Нет, не-неправильно… А вот я вас, Александр Васильич, — вставая из-за стола, продолжал он, — хотел побеспокоить насчет того дельца.
— Какого дельца?
— А то есть насчет сена-с.
После чаю Марья Николавна ушла в залу и начала играть на рояле какие-то вариации; Рязанов, засунув руки в карманы, стоял на террасе; Щетинин, задумавшись, прохаживался с батюшкою по зале; в гостиной горела лампа. Батюшка говорил, разводя руками:
— Ничего не сделаешь. Ежели бы они понимали что-нибудь, а то ведь, ей-богу, и грех и смех с ними иной раз. Вот вы говорите, убеждение. Да. Сижу я однажды в классе и спрашиваю одного мальчика (да и мальчонка-то, признаться, возрастный уж) — кто, говорю, мир сотворил? а он отвечает мне: староста, говорит. Вот извольте!
Щетинин на это ничего не сказал.
— Нет, я господина Шишкина всегда вспомню, — продолжал батюшка. — Прямо надо сказать, умный был помещик и такое ко храму усердие имел, даже это диковина.
— Мгм, — рассеянно произнес Щетинин.
— Теперь у него, бывало, мужики все дочиста у обедни. Как ежели который чуть позамешкался — в праздник на барщину! А вы как думаете, не скажи им, так ведь они лба не перекрестят. Эфиопы настоящие.
Марья Николавна закрыла рояль и, подходя к ним, спросила:
— Батюшка, как вам нравится этот вальс?
— Штука изрядная, — ответил батюшка.
Помолчав немного, все трое вышли на террасу.
В саду стояла теплая весенняя ночь, с бледно-голубыми звездами на потухшем небе. Сквозь прозрачный туман виднелись едва заметные призраки берез и вьющиеся между ними песчаные дорожки. Какая-то непонятная тишина подступала все ближе и ближе, застилая кусты и деревья и поглощая тревожный шелест и робкий шорох ветвей.
Вошедшие на террасу люди молча остановились перед темным садом и, как будто охваченные этою мрачною тишиною, долго прислушивались к чему-то.
— Боже, боже мой, — наконец, вздохнув, сказал батюшка и, посмотрев на небо, прибавил, — премудрость!
— Что вы сказали, батюшка? — спросила Марья Николавна.
— Премудрость, говорю-с.
— Да. А я думала…
— Нет-с, вот что господин Рязанов скажет, — заговорил батюшка. — Где вы тут? Не видать. Вот-с, — продолжал батюшка, отыскав Рязанова, — вот вы смелы очень на словах-то…
— Ну, так что же?
— Нет, я заметил, вы сердцем ожесточены. А помните, о жестоковыйных-то что сказано? То-то вот и есть. Смеяться умеете, а хорошего-то вот и не знаете. Стало быть, забыли, чему учились.
— Да ведь где же все упомнить? Мало ли чему нас с вами учили.
— То-то погодить бы смеяться-то; книжку бы сперва протвердить.
— И рад бы протвердить, — говорил Рязанов, всходя по ступенькам на террасу, — да все некогда.