— Да не закусить ли нам, господа? — вдруг заговорил Щетинин.
Прошла еще неделя. Ни в занятиях, ни в образе жизни Щетининых не произошло никакой существенной перемены. Рязанова в доме почти не слышно было: он с утра уходил куда-нибудь в поле, или взбирался на гористый берег реки и с книгою просиживал под деревом до обеда; или уезжал с дьячковым сыном на острова и, сидя в камыше по целым часам, смотрел, как он ловит рыбу; иногда заходил в лавочку. После обеда туда обыкновенно многие заходили посидеть: волостной писарь, из дворовых кто-нибудь, а то, случится, иной раз заедет кто-нибудь по дороге и забежит трубочки покурить, рюмочку выпить. Вот сойдутся человека три — и в карты. Сидит Рязанов в лавочке на пороге и смотрит на улицу. Жара смертная; на двери балык висит, а жир из него так и течет, мухи его всего облепили; в лавочке брань идет из-за карт:
— Сейчас дозволю себе пять плюх дать, — кричит лавочник.
— Какое ты имеешь полное право в карты глядеть? — спрашивает писарь.
— Я не глядел.
— Нет, глядел.
— Подлец хочу быть.
— Ты и так подлец.
— Ну-ка-ся, — говорит проезжий мужик, держа стакан. Мальчик наливает ему водки. Мужик крестится и собирается пить. Вдруг в стакан попадает муха.
— Ах, в рот те шило, — говорит мужик, доставая муху. — Вот, братец мой, хрест-от даром пропал.
— Это твое счастье, муха-то, — замечает мальчик.
— И то, брат, счастье. Оно самое мужицкое счастие — муха. Ох, и сердита же только эта водка, — кряхтя и отплевываясь, говорит мужик.
Вечером, возвращаясь домой, Рязанов обыкновенно заставал в конторе кучу баб и девок, с которыми письмоводитель рассчитывался по окончании работы и при этом всегда сердился, спорил и ругался. Через перегородку слышно было, как бабы шептались, фыркали и толкали друг дружку; Иван Степаныч (письмоводитель) кричал на них:
— Эй, вы, дуры! Что вы — играть сюда пришли?
— Чу! чу! — унимали бабы одна другую.
— Ну, много ли вас на десятине пололо? А ты зачем? Ведь тебе сказано. Эй, ты, как тебя? Анютка! Где у тебя книжки? Ишь, подлая, как запакостила. Гляди сюда! Кто гряды копал? Ты, что ли?
— Иван Степаныч!
— Ну!
— Погляди у меня в книжке.
— Я те погляжу! Муж-то у тебя где?
— В солдатах.
— Чего тебе там смотреть?
— А это что такое?
— Это? — Траспор. Поняла? Дура! Ничего ты не знаешь. Поди стань у печки!
— Иван Степаныч, чаво я тебя хочу спросить.
— Спрашивай!
— Таперь ежели я мальчика рожу, что яму…
— Пошла вон!
Кончив расчеты с бабами, Иван Степаныч иногда заходил к Рязанову и сообщал ему новейшие политические известия в таком роде:
— Газеты читали? Генерал Грант получил подкрепление. Еще извещают, что генерал Мид перешел Рапидан и настиг главные силы генерала Ли. Вот опять чесать-то пойдет. Ах, черти! Ну, только им против майора Занкисова далеко.
— Ну, конечно, — подтверждал Рязанов.
— В «Московских ведомостях» описано: весь в белом, и лошадь белая, несется впереди, а белый значок позади. Сейчас налетит, — раз!.. Из Петербурга дамы прислали письмо: Кузьма Иваныч, сделайте ваше одолжение, наслышаны, так и так, обо всех доблестных делах… всё удивление и признательность… со значком среди опасностей боя… будьте так добры, говорят, вот нашей работы… от души преданные вам дамы.
— Ага. Это хорошо, — говорил Рязанов.
— Нет, слышите, какая штука-то: там этот жонд весь ихний — к чертям!.. а эти самые гмины, что ли, — черт их знает, — говорят: вот, говорят, теперь мы свет увидали. А? Нет, ведь хитрые, анафемы. Да. А еще в деревне Граблах крестьянин Леон, двадцати лет, надев овечью шубу шерстью вверх, вечером отправился в дом Семена Мазура, а он его хлоп из ружья. Вот оглашенные-то! Ха, ха, ха! Чем занимаются? А? Тоже небось солтыс какой-нибудь. Гха! Солтыс! А то еще войт у них бывает… Войт…
Разговоры за обедом и за чаем с каждым днем становились все короче и короче. Самое ничтожное обстоятельство, самый ничтожный случай сейчас же делался темою для разговора, и всякий разговор неминуемо кончался спором, во время которого Щетинин разгорячался, а Марья Николавна с напряженным вниманием и с беспокойством ловила каждое слово и, видимо не удовлетворенная спором, уходила в сад или просиживала по целым часам в своей комнате, глядя на одно место. Встречаясь с Рязановым наедине, она пробовала заговаривать с ним, но из этого обыкновенно ничего не выходило. Она спросила его один раз:
— Вы, должно быть, презираете женщин.
— За что-с?
— Я не знаю; но судя по вашим разговорам, я думала…