Я сказала товарищу: «Давай найдем укромное местечко, где я выкурю свою послеобеденную сигаретку?» Товарищ ответила мне: «Сигаретка уже третья, а ты все еще не обедала. Несовпаденьице!!» Мне оставалось склонить голову в виноватом согласии и увлечь товарища на длинную узкую лавочку где-то в изгибах школьного стадиона. Я выковыряла из пачки белую сигаретину и затянулась до отказа. Закашлялась. Товарищ с видимым торжеством посмотрела на меня. На противоположном конце скамьи жили дети. Школьный лагерь вышел на прогулку. Пять мальчиков и одна девочка. Лет семи, похожая на маленькую Шапокляк. Они играли. Шапокляк вставала, уперев кулаки в пояс, и вопрошала: «Кто сосал у Андрона?» Все остальные выбирали жертву, а потом гонялись за ней вокруг скамьи, щекоча и щипая. Затем, на место Шапокляк становилась зареванная жертва, и все начиналось по новой. Извержения любви становились все замысловатей, и вот я уже почувствовала призыв включиться в их игру. Заерзала. Товарищ посмотрела на меня с ужасом и сказала: «Это ведь дети!» «Ага! Цветы жизни», — хитро ответила я, утопая в табаке.
— Это ужас просто! Ты еще куришь при них!
— Нет, это они курят при мне. И не стесняются. Они нас просто не замечают, ты понимаешь? Вот, интересно, куда же с возрастом исчезает это качество — не замечать взрослых?
Дети, в самом деле, начали курить. Толстый мальчик вытащил из кармана смятую пачку, потряс ею перед остальными и с достоинством затянулся. Это очень хорошо у него получилось. Мальчик был круглый и пускал круглый дым. В мире, по крайней мере в данной его точке, воцарилась гармония. Я позавидовала мальчику среди зигзагов своего дыма. У других курить получалось слабовато. Девочка сморщила нос и отошла. Ей было грустно. Она стояла и мяла ладошкой длинный синий подол, и нюхала василек. Потом к ней подбежали мальчишки, и снова воцарилось равновесие. Они придумали играть в ебалку. Быстренько составляли пары и заставляли их «хоть чуть-чуть». На публике. Девочка была нарасхват. Однополые дуэты тоже приветствовались криками: «Пидоры!» и смехом. Снова было весело. И не страшно. Дети прыгали и бегали очень странно. Я подумала, что так, верно, занимаются любовью обезьянки и трава. Даже не задумываясь, чем они занимаются. Товарищ почувствовала мое смятение и сказала: «Наконец-то ты среди себе подобных». Я согласилась. Она обижалась за все прошедшие ласки, а кроме того, просто была права. Дети, слегка выдохшиеся, снова присели на скамейку покурить, но тут на горизонте появилась крохотная фигурка, изменившая все и сразу. Толстый мальчик ловко передал сигареты в толпу, одернул майку и взял Шапокляк за руку. «Бабушка!» — закричали оба и потопали к горизонту. Фигурка, ставшая действительно женщиной, погладила их по головам, достала из кошелки чупа-чупсы и медленно пошла куда-то. Шапокляк и мальчик вяло двинулись за ней. Женщина оглянулась и надтреснуто крикнула оставшимся на скамейке: «Скажите учителю, что Тихоновых забрала бабушка».
Я сунула зажигалку в джинсы, встала и, не дожидаясь товарища, пошла домой.
Шпулька
Я бы хотела разом забыть все имена. Все названия. Даже рек. И еженедельных изданий. За каждым именем пропасть. Туда легко угодить пяткой, и было бы здорово, но в пропасти нет никого.
К чему «люблю», если то, что за этим словом — несуразно огромно и, по сути, не имеет к нам с тобой ни малейшего отношения. «Я люблю тебя» — вот бред. Ты и я, и дыра между нами. Да и мы, если присмотреться, две полые лунки. Что это — ты? Что это — я? У меня болят зубы, но тебе со всем «люблю» этого не почувствовать. Я тычу нос в твои коленки — бесполезно. Анальгетики запиваю соком.
Вот еще слово — «ревность». Его можно носить, как смирительную рубаху, ибо прощаясь, отпуская тебя к другим, к другой не могу сказать, как больно безззз тебя. Слово мертвой ракушкой торчит из руки. Смотрю в нее — огромная ловушка, полная моих ночных самокруток. Называется ревность. А ты и не знаешь, что там.
Потом — «смерть». Пятаки на веки. Смерть во всем, даже панночки с гробами могут быть пойманы объективом. И это смерть? Абсурд. Смерть нельзя назвать, это непочтительно — ярлычок на то, что «за».
Поэтому я придумаю тебе тыщщщу имен, но только не твое имя. И тыщщу «люблю», кроме одного, которое без названия. Чтоб хоть немного сохранить пришедшее внезапно, не обидеть, не изгнать, не испугать. Не испугаться. И буду звать тебя немыслимыми кличками, чтоб ты не исчезла. Это очень близко. Особенно ночью. Если ты спишь, наверное, слышишь приближение.