– Значит, это не Турн тебя ранил? Ты уже был ранен, когда сражался с ним?
Эней кивает; он явно опечален тем, что ему пришлось меня обмануть, а может, и тем, что его поймали на обмане.
– А потом, когда все уже было кончено и я добрался до лагеря, Япиксу все же удалось вытащить этот проклятый наконечник. Он сам, можно сказать, из раны выскочил. – Эней смотрит на свою крепкую смуглую ляжку, поглаживая впадину шириной с ладонь над правым коленом, глубокую, ярко-розовую, пока что сильно выделяющуюся среди прочих старых рубцов и шрамов. – Кстати, зажило все на удивление быстро, – говорит он, словно это извиняет все остальное.
– Но почему же ты позволил мне думать, что тебя ранил Турн?
– Не знаю. Наверное, ложь распространяется как-то сама собой. Видишь ли, пока шло сражение, мне ведь пришлось притворяться, что мое ранение – сущая чепуха. Как я уже сказал, полководец не должен выглядеть раненым, чтобы не тревожить свое войско. Нас ведь было значительно меньше, и оставалось полагаться только на удачу. А тут мне еще пришлось этого Турна повсюду искать, чтобы с ним сразиться, – иного выхода я не видел. А потом, когда уже можно было и признаться, что я ранен – кстати, если ты помнишь, я ведь тогда довольно долго еще сильно прихрамывал, – никого уже не интересовало, как и когда это со мной случилось. Я и не знал, что ты считаешь, будто именно Турн меня ранил. Неужели это для тебя так важно?
Он спрашивает не как мальчишка, который просит прощения, а очень серьезно; ему и впрямь хочется знать, имеет ли это для меня какое-то значение. И мне приходится минутку подумать, прежде чем ответить.
– Да нет, совершенно не важно, – отвечаю я, наклоняюсь и целую его покрытую шрамами ногу. Он обнимает меня, приподнимает, сажает на колени и крепко прижимает к себе. Его руки под моим свободным легким одеянием такие теплые, сильные, чуть грубоватые. И пахнет от него хорошо – солью и благовониями.
В ту последнюю ночь войны я действительно спала. Спала крепко, глубоко, так что с трудом проснулась. Сперва мне показалось, что я что-то должна сделать для своей матери, но никак не могла вспомнить, что именно. Затем, немного стряхнув с себя сон, я подумала, что придется снова совершать обряд у алтаря и мне надо непременно помочь отцу. И тут, окончательно проснувшись, я увидела в окошко предрассветное светлеющее небо, и перед глазами у меня сразу встало то, что я видела вчера на улицах города: сотни окровавленных, израненных, умирающих людей. И я будто снова услышала звонкий голос поэта, выпевающего строки своей поэмы; и сразу пришло понимание того, что либо мы сегодня возобновим мирный договор, либо война захлестнет нас, и латины неизбежно будут побеждены, уничтожены.
Я встала, накинула свою старую тогу с красной каймой и обгорелым углом и побежала будить отца, но оказалось, что он уже встал и был почти готов. Он ничего не спросил у меня – ему и так было ясно, зачем я так рано прибежала к нему и куда собираюсь идти с ним вместе. Дранк и еще двое пожилых помощников отца помогли нам собрать все необходимое для ритуала. Я отнесла чашу с сакральной соленой пищей на двор возле конюшни, где надо было выбрать жертвенных животных. Здесь толпились целые стада, пригнанные из хозяйств, опустошенных сражениями. Мы выбрали подходящую жертву. Пора было идти к жертвеннику.