И вновь бежит колесо. В этот раз не заглядывай в прошлое, не загадывай на будущее. Подцепи в своем сердце кусочек тьмы, почувствуй, как с шерстью сплетается твоя боль, как она вьется, окрашивая пряжу в черный цвет. Пряди, представляя, что вот эта нить под твоими пальцами — пуповина. Как легко её запутать, как легко накинуть на шею ещё не рожденному младенцу и затянуть, убивая и его, и мать, которую раньше ты считала подругой. А потом и того проще — ухватить две отлетающие жизни и свить прочную веревку, накинуть её на шею тому, кто поселил в твоем сердце тьму, и вздернуть. Пускай качается, как предостережение всем, кто посмеет обмануть тебя в будущем...
Вьется черная нить, крутится колесо...
Сауле вздрогнула, опустила руки и подняла неверящий взгляд на прабабку. Эгле только кивнула.
— Да, детонька, ты можешь спрясть им погибель. Если захочешь. Такой уж у нас дар — у женщин нашей семьи...
— А цена?..
— А цена — твое сердце. Потому что ты используешь боль, а она — его часть.
Сауле задумалась — задрожали пальцы.
И снова колесо пустилось в свой бесконечный, никуда не ведущий бег. Боль тонкой нитью вытянется из сердца, да упадет к ногам бесполезной путаницей. Ничего толкового не свяжешь из такой пряжи, только зло может принести боль, вытащенная из сердца ведьмы.
Сауле скомкала в ладони черную пряжу и протянула Эгле.
— Сожги, бабушка. На сердце у неё было легко и солнечно, как на берегу моря в погожий день.
Сауле не уехала в город. Вернувшиеся из гостей бабка с дедом с удивлением обнаружили дома внучку, но расспрашивать не стали, обрадованные, что дряхлая Эгле, совсем сдавшая этой зимой, словно ожила и помолодела на десяток-другой лет.
Эгле, предчувствуя скорый конец своей собственной нити, учила правнучку всему, что когда-то давно ей самой передала мать, однажды не вернувшаяся из леса. Как заговаривать раны и поле; какие травы и когда собирать, какие слова над ними шептать, чтобы их отвар обрел особую силу; какие знаки чертить, чтобы отвести беду и приманить удачу; как задабривать лесных и домашних духов. Как читать прошлое по клубку шерсти, разматывая его. Как скользить взором по прошлому и будущему, которые приносит колесо. И, конечно, как прясть ровную судьбу, не распуская собственное сердце.
Только о своем прошлом Эгле ей не рассказывала, но Сауле умела слушать и достаточно прожила в деревне, чтобы начать задаваться вопросами.
И один такой однажды вырвался на волю, когда она поглаживала колесо старой прялки:
— Неужели ты привезла её с собой?
Эгле только зашлась сухим смехом, похожим на карканье.
— Детонька, умелой пряхе не нужно таскать за собой повсюду прялку. Для неё солнце — колесо, а весь мир — кудель. — Эгле помолчала и, помрачнев, обронила: — Если, конечно, сердце у неё целое. Из сердца идет любая сила.
Многое стояло за этими словами, но Сауле, взглянув в лицо прабабки, не решилась спрашивать. Что-то шептало ей, что старуха готова положить все тайны мира перед ней, однако свои собственные унесет в могилу.
Впрочем, те тайны, которые она невольно делила с Эгле, уже ждали её, покоясь на дне сундука, набитого пряжей.
Сауле потом и не вспомнит, куда отлучилась прабабка, но вышло так, что она осталась одна и тот злосчастный сундук попался ей на глаза. Эгле не запрещала ей подходить к нему, но и не позволяла, однако старая вещь, которая, похоже, пересекла с прабабкой горы, леса и степи, манила её, и Сауле открыла крышку. В сундуке лежали и мотки пряжи, и бусы, и куски янтаря, и бирюза, и другие камни, названия которых Сауле не знала. Она подолгу вглядывалась в глубины янтаря и перебирала разноцветные бусы. Но потеряла к камням интерес, едва дотронувшись до клубка пряжи, лежавшего на самом дне, — что-то отозвалось в ней тягучей тоской, и Сауле принялась разматывать его, пропуская нить между пальцами, представляя, что это она неведомая пряха. И вздрогнула, поняв, что попало ей в руки. Клубок упал и покатился по полу, распускаясь на ходу.
Вернувшись, Эгле застала правнучку за прялкой, но та даже не подняла на неё взгляда, не отрываясь от бега колеса. Только спросила тихо-тихо:
— Бабушка-бабушка, отчего умерла моя матушка?
Эгле бросила взгляд на кучку ниток — всё, что осталось от распущенного клубка, — и сложила руки на груди, с трудом выпрямляя спину.