Посланец из центра привез печальную весть: вооруженное восстание в Москве подавлено, революционеры ушли в подполье. На последнем заседании Екатеринославского Совета рабочих депутатов восставшие говорили:
— Мы вынуждены вложить меч в ножны и ждать сигнала, чтобы снова организованно начать борьбу.
Активные участники восстания перешли на нелегальное положение. Среди них оказались Григорий Петровский и Степан Непийвода.
Город опустел: в центре и на окраинах — ни души, только меряют мостовую до зубов вооруженные полицейские.
Уже третью неделю Григорий скрывался у своих товарищей — екатеринославских рабочих, переходя с квартиры на квартиру. Доменика боялась, как бы муж не пренебрег опасностью и не вздумал их навестить.
Как-то, возвращаясь с базара, встретила она Савватия Гавриловича, который, как ей показалось, специально ее поджидал:
— Доченька! — В это слово он вложил столько доброты и участия, что она чуть не разрыдалась. — Как станет невмоготу, бери детишек и — ко мне! Где десять едоков, там и твои не помеха. — И пошел, не оглядываясь.
Мальчики — Петя и Леня — донимали Доменику вопросами об отце: почему он так долго не возвращается? А порой замолкали и сидели тихо, раздумывая о чем-то.
Доменика верила, что муж в конце концов даст о себе знать. Так и случилось. Пришла весточка от Григория: «Надеюсь, скоро будем вместе. Готовься в дорогу».
Вскоре она уехала к мужу в Мариуполь.
Степан по приказу подпольной организации тоже покинул Екатеринослав. Родителям сказал, что отправится в Харьков, но об этом, кроме них, никто не должен знать. Обещал написать, когда появится возможность.
Ох, как тяжко было ждать! Мать украдкой крестила дверь, чтобы только с добрыми новостями приходили люди. Как-то весенним теплым утром припожаловала кума, уселась на скамью, расправила пеструю паневу, а потом выпалила скороговоркой:
— Слыхала я, что видели Степана в нашем селе.
— В Хворостинке? — переспросил Иван Макарович. — Ну и что же?
Катерина Семеновна замерла.
— Ничего, жив-здоров.
Сколько Иван Макарович и Катерина Семеновна ни расспрашивали куму, чтобы услышать от нее еще хоть одно словечко, та больше ничего сказать не могла. Да и это, может, неправда, заявила она, потому как никто со Степаном не разговаривал. Видели — и все!
— И за это спасибо, — сказала Катерина Семеновна. Иван Макарович долго сидел задумавшись, потом обратился к жене:
— Слушай, старая… а что, если нам податься в село? Может, землицы выделят?
Сначала Катерина Семеновна даже не поняла, о чем говорит старик, а лишь стояла перед ним, всматриваясь в бледное лицо и добрые, печальные глаза. Но вдруг горячая волна ударила ей в сердце: вспомнила, как она, молодая, стояла с пригожим ладным парубком под венцом, как все любовались ими, как батюшка читал, что надо беречь и уважать друг друга… Как мечтал ее Иван стать хозяином, обрабатывать землю! Потом они приехали в город на заработки. Вот, не уберегла она его, стал он калекой. Слезы неудержимым потоком лились из глаз Катерины Семеновны; она села рядом с мужем и прижалась к нему, как, бывало, в молодости.
Но уж так в жизни ведется — женщине из страдания нужно выходить первой. Утираясь длинным вышитым рушником, Катерина Семеновна второй конец подала старику. Потом сгребла угольки под горшок с борщом, чтобы не остыл, и твердо, впервые не боясь показать свое превосходство над мужем, сказала:
— Григорий и Степан говорили, что раздуют в Екатеринославе такой пожар, что даже в Петербурге будет видно. Пока у них не вышло: может, жару мало или дрова сырые… Им виднее. Но ведь это будет… Как же мы уедем? А может, они уже в Петербурге?
Более четверти века назад они соединили свои чистые сердца и пошли под венец, потом вырастили детей и теперь обо всем судили одинаково, лишь слова были разные. Долго сидели молча, и каждый из них вспоминал сына. Сколько придется, они будут ждать Степана и радоваться тому, что он стал умным, смелым, что непременно достигнет в жизни всего, будет бороться только за хорошее и справедливое.
— Плохо без Степана да без Григория — некому нам рассказать о том, что делается на белом свете и скоро ли разгорится тот пожар…
Николай II казался низкорослым и невзрачным в огромном беломраморном Георгиевском зале Зимнего дворца. Он явился сюда по приглашению министра двора — барона Фредерикса, занятого приготовлением предстоящего царского выхода для встречи с депутатами I Государственной думы.
Барон Фредерикс доставил из московской Оружейной палаты все необходимые регалии: трон, утверждающий незыблемость монархии, корону — головной убор из золота и драгоценных камней, символизирующую величие царской особы, скипетр, усыпанный алмазами и изумрудами, — символ мудрости и милости, державу — круглый золотой шар — знак владычества над землей.