А через два дня я от всей души смеялась над газетной статьёй, в которой на полном серьёзе сообщалось, что Шатилова забыла нажать на кнопку звука, потому что глубоко задумалась. О чём? О том, как же ей самой успеть поменять за отведённые три дня накопленный на сберкнижке личный капитал. И для пущей убедительности даже точная сумма была указана – целых восемь тысяч рублей!
В начале девяностых в нашей стране бульварная пресса начинала поднимать голову.
Утро
Евгений Гинзбург
Проснувшись, я обнаружил, что я мальчик.
Живу в доме, где меня очень любят, где пахнет керосином и жареным луком. Там только что вымытый сырой пол и женщина у керосинки – это моя мама. В керосинке горит огонь, а на ней шипит сковородка. Мама кудрявая, быстрая. На ней халат в цветочек. Бабушка в тазу моет большие багровые помидоры. Я их люблю. Мама жарит яичницу с помидорами и луком. Я точно знаю, что люблю яичницу с помидорами и луком. Я точно знаю, что не люблю манную кашу и сметану. На бабушке узбекское платье из хан-атласа. Оно очень яркое и переливается на свету. Бабушка совсем седая, но очень хорошенькая, она похожа на куклу, только личико с морщинками.
А папа не участвует в приготовлении яичницы. Он лежит на бабушкиной железной кровати и читает газету. Я люблю запах свежей газеты и папы. Газета пахнет сырой краской, а папа табаком и ещё чем-то очень привлекательным, от чего хочется плакать. На папе широченные пижамные полосатые штаны, и белая майка на худом волосатом торсе. Он тоже, как мама, кудряв. У мамы на щеках кожа нежная, гладкая, а у папы колючая, даже когда он бритый.
И папа, и мама носят здоровенные очки с толстыми стёклами. Вся эта компания и я, сидящий в это утро на свежевымытом полу, освещены слепящим ярким солнечным лучом, рвущимся через распахнутую на улицу дверь. Луч спускается вниз по пяти ступенькам цементной лестницы и, прихватив меня и бабушкину кровать, на которой лежит папа, упирается в белую потрескавшуюся стену. Он образовывает на ней чёткий слепящий прямоугольник. Свет от стены отражается и растекается по этой длиной и нелепой полуподвальной комнате. Вообще это кухня и ещё столовая. Стоит огромный стол. Он покрыт драной клеёнкой. Но тут и бабушка спит на железной кровати, и я. Есть ещё кладовка за дверью. Там стоит вонючее ведро под крышкой, а над ним – стул с дыркой в сидении. Есть ещё мамина с папой комната. Там кровать, фанерный шкаф и тумбочка с зеркалом. Там окно с широким подоконником.
Я на нём часто сижу и смотрю на улицу. Получается, что смотрю снизу. Это очень интересно. На этой стороне солнца нет. Тут прохладно. И не только ходят люди. Машины ездят и троллейбусы. Когда дождь, то вода из-под колёс добрызгивает до окна. Это здорово! А на окне решётка с толстыми прутьями. На ней можно висеть. Я это делаю. Я был в зоопарке с папой. Там так висела на решётке рыжая линялая обезьяна.
А на стенке, в которую солнце ударило, висит чёрная тарелка. Это радио. Из тарелки слышно, как где-то играет музыка, как громко и малопонятно кричит дядька. А если кто-то не выключит тарелку ночью, то утром в Москве бьют куранты! Очень рано, и бабушка ругается.
Ещё интересная, конечно, керосинка – в ней огонь. Керосин привозит старый узбек в грязном халате. Он привозит жирную бочку на арбе, запряжённой грустным осликом. Узбек кричит страшным голосом:
– Хрсин! Хрсин!..
Все бегут, кто с чем: с бидонами, с банками, с бутылками, а то и с кружками. И пахнет сильно керосином, так сладко пахнет! Я люблю этот запах, но керосин невкусный. Когда у меня болит горло, бабушка берёт вату, наматывает на щепочку, велит мне широко раскрыть рот и мажет там все керосином. Я плачу. Узбек берёт у человека или у ребёнка бутылку, бидон или банку, вставляет в горлышко здоровую медную лейку, открывает жирный кран, и из крана медленно льётся керосин. Жёлтый.
Я ещё маленький, мне ничего не дают делать, бабушка стоит в очереди, а я иду к ослику. Он безразличен и очень грустен. Голову ко мне поворачивает, смотрит, но будто не видит. Иногда я приношу ему кусок сухой лепёшки. Он протягивает за лепёшкой большие жёлтые зубы и прикрывает глаза. У него пушистые ресницы.
Все бросают мелочь в грязную кружку, висящую на гвозде. Узбек снова кричит:
– Хрсин!
Потом молчит и ждёт. Ослик жуёт мою лепёшку. Никто не приходит, и узбек говорит ослику:
– Чу!
И они уходят.
– Шурик, вынеси ведро! – грубо говорит мама и начинает бить ножом яйца.
Папа морщится, складывает газету и идёт в кладовку. Он выносит ведро, как-то оттопыривая руку, чтобы было от него подальше. Я тоже не люблю вонючее ведро. Слава богу, у меня есть мой горшок. Папа несёт ведро наверх, на улицу. И я почему-то не иду, а ползу вверх по холодным еще ступенькам. Мне нравится ползти на четырёх лапах. Я опять вспоминаю линялую обезьяну из зоопарка. Ползу и говорю тихонько: