Кстати, знак, изгоняющий нечисть, надо было рисовать кровью. Никогда не угадаешь, когда рядом появится монстр, так что лучше заранее попробовать. На всякий случай. Не торопись. Самое сложное — это не остановиться и прорезать самый нижний слой ткани на подушечке пальца. На секунду становится совсем больно — но только на секундочку. Потом станет тепло, и из пальца потечет скупая струйка крови, застывающая на бумаге. Наловчишься — и успеешь размазать пятнышко в рисунок, пока оно не засохло из красного в бурый. Со временем крови хватит на то, чтобы обвести звёздочку в круг.
***
Дома ждал холодный белый стол, напитавшийся декабрем из окна. На столе жили стопки «Поттера» и Экзюпери, цветные шариковые ручки, мамины иконки и свечки над компьютером. Ручками можно рисовать Кроули и Шифера в тетради по матеше, на полях, а воском капать на конверты с письмами. Самой себе. Вернее, воображаемому адресату. Как-то раз она прочитала, что можно вызвать у себя в голове Тульпу, которая будет как настоящий человек, только невидимый для всех остальных. И решила попробовать. Ничего не вышло, но, в конечном счете, она все равно понимала, что это разговор с собой. Тульпа так и не пришла. А воск был прозрачный, белый.
На втором, её этаже кровати стены были увешаны плакатами и самодельными стикерами с Честером, глазастыми треугольниками и красными гранатами в форме сердец. В полке спрятана коробка из-под карт с запасом сигарет и бутылёк спирта с ватой. Под подушкой спутались белые наушники. На втором этаже кровати можно было быть как дома. Здесь она ревела над смертью Чарли в десятом сезоне, в первый раз красилась, в первый раз просыпалась от боли в животе и кровавых потеков на простыне. Писала письма самой себе. Выговаривалась по ночам. Здесь было безопасно.
***
Снег завалил еще гуще, чем раньше. Хойзер выл припев в наушниках. Было четыре, и на улице рано темнело. Лиза вылезла из каморки-чердака и закрыла за собой скрипящую дверь.
На крыше было довольно скользко, но нам, как говорится, не привыкать. Лучше отсидеться здесь, чем дома, пока отец не протрезвеет. Вот в январь будет совсем холодно. Жалко только, что нет розетки, а то телефон скоро разрядится на такой погоде. Ну и ладно. Ходи кругами, тихо подпевай, не волнуйся. Мы это уже проходили. Под хорошую песню — всё пройдет.
Снег всё валил, и под ногами зажигались теплом чьи-то окошки. С наступающим.
Сказка повзрослела, и волшебные двери оказались беззащитными.
Да как тут успокоиться?!
Лиза падает в сугроб возле дымохода и бьет кирпичи в его основании. Без перчаток. Не рассчитав, до крови. Суёт руку в белую гущу и плачет.
«Я никто. Я красные слизистые буквы, потёкшие по белой стене. По его стене, в прямоугольной рамочке прямо под профилем. Извините, вам ограничили доступ. Вот так у нас теперь выглядит отчаяние.»
Над головой темнеет, над головой из ведра на землю выливается вечер. А Честер умер. Повесился.
«Не реви на холоде, глаза воспалятся. — машинально подумала она. — А, к чёрту.»
Где-то там, внизу, в кухне бьют посуду и истошно кричат, не разбирая сторон и слов. А вдали кричат поезда, потерянные, заблудившиеся в метель.
Рука в сугробе замерзла. Теперь трудно было сигарету вытащить. Лиза стала греть пальцы об огонёк зажигалки. Просто крошечный огонёк посреди большой и тёмной крыши.
Был бы сейчас рядом парень, стало бы немного легче. Но он исчез, хотя в последнем сообщении все-таки обещал позвонить. Лиза втайне лелеяла надежду, что это просто какое-то недоразумение, и сейчас он наберёт ей, и утешит, они поговорят и просто будут вместе. Он у неё был первый, поэтому она ещё не знала, как это бывает. Она курила, давилась, задыхалась электричеством и ждала.
Всё обязательно случится. А наутро отец протрезвеет и начнет искать работу, и мир вновь наладится.
А вот и зазвонил телефон, лёгок на помине. Ничего, живем, бойцы! Есть еще похер в похеровницах. Ща проплачемся и будем как новенькие.
— Алё? — сказала она.
Облачко пара изо рта.
— Лиз?
— Привет!
Женский голос по ту сторону трубки.
— Привет. Слушай… Надо поговорить. В общем…
Снег валит, и на крыше становится еще темнее.
И тут огонёк гаснет, и уже не остаётся ничего.