- Что там, в Москве, за бардак? - полюбопытствовал я, набирая знакомый номер.
- Какую-то "ГКЧП" будут громить, - отозвалась хозяйка. - Что это за зверь, можешь не спрашивать. Сама покуда не разобралась. Ну, что, дозвонился?
Ни одна из московских квартир не отвечала. Может, Наташка что-нибудь прояснит?
Я снова затарахтел диском, выждал четыре безответных гудка...
- Алло! - затрепетало над миром, - алло, папочка, это ты? - И тут же отчаянный крик, - Уходи-и-и!!!
Где-то рядом с Наташкой послышался шум, гул рассерженных голосов. А потом телефон замолчал. Будто отрезало.
Я тупо уставился в телевизор. Изображение дрожало и прыгало. Наверное, оператор бежал. Потом появилась расплывчатая картинка, будто украденная из моей памяти. Широкая московская улица, старенький тесный дворик. Окна знакомого дома почему-то распахнуты настежь. Потом, крупным планом, фотография Векшина... чье-то тело под простыней. Тело какое-то усеченное. Там, где широкие плечи должна венчать голова, белое полотно резко оборвалось.
Я как будто ослеп. Потом все заполнили огромные маманькины глаза. Она отняла у меня телефонную трубку, осторожно вернула на аппарат:
- Что? Плохо?
Я упал на ее плечо и заплакал.
Откуда-то появился граненый стакан с коньяком.
- На, выпей, полегче станет.
- Легче уже не станет. Я пойду... мне идти надо.
- Вот, - сказала Маманька, - здесь ровно...
Ее оборвал колокольчик, затренькавший в тесной прихожей и частый, настойчивый стук в дверь:
- Федоровна, открывай, это участковый! - и уже из-за предохранительной цепочки, - можно к тебе?
- Входи уж.
Я втиснулся в промежуток между плотной гардиной и открытой балконной дверью.
- Спасибо за приглашение. У тебя посторонних нет?
- Откуда ж им взяться? Разве что, ты?
- А деньги в руке? Для кого приготовила? Взятку мне предложить, наверное, хочешь?
- Ну, ты, Огородников, скажешь! Мы, слава Богу, не ГКЧП, законов не нарушаем. Это я для сестры - Танька с вечера позвонила: достала по великому блату импортный холодильник, а три тысячи не хватает. Вот и подумала, что это она, заполошная.
- Танька твоя теперь, разве что утром приедет. Дорога на Мурманск все еще перекрыта.
- Что ж вы? Ловили, ловили, да не поймали?
- Да кого там ловить? - участковый крякнул с досады, - ветра в поле? Ни фотографии, ни толкового описания. Запер я в нашем "клоповнике" пару бомжей. Знаю их как облупленных, а пришлось задержать. Приказано сверху: изолировать всех посторонних. Ну ладно, Федоровна, бывай! Мне еще сорок квартир обойти надо, не считая частного сектора.
- Вот, - сказала Маманька, возвращаясь в прихожую и к прерванному разговору, - здесь ровно три тысячи. Если нужно еще - скажи.
- Не стоит того эта мыльница, - попытался отнекаться я.
- Бери, бери! - мягко настояла она, втиснув деньги в мою ладонь, - мне лучше знать, стоит или не стоит. Коньячок тоже выпей. Куда мне его теперь, обратно в бутылку? Так разолью половину...
Я выцедил бодрящую влагу. В голове прояснилось.
- Тебе ведь нужно в аэропорт, - с сомением в голосе сказала хозяйка. А знаешь, сынулька, что? Дам-ка я тебе парочку "Плиски". За деньги тебя в Мурмаши вряд ли кто повезет. Во-первых, опасно, а во-вторых, деньги они что? - сегодня есть, а завтра сгорят, как порох в ладони. А коньячок валюта стабильная, даже в сухом законе идет отдельной строкой. И еще... ты, сынок, если хочешь незаметно уйти, прямо с балкона на землю шагни. У меня тут не высоко: этаж вроде второй, а гора под балконом повыше первого.
- Спасибо, мать, - сказал я от всей души, - а это тебе.
Массивная серебряная цепь и кулончик с двумя бестолковыми рыбками упали в ладонь Федоровны. Я купил их Наташке, но не довез. И нисколько не жаль.
Потом я шагнул с балкона на рыхлый склон и пошел, почти не таясь. В памяти отпечаталось обезглавленное тело под казенной, не знавшей любви, простыней и бурые пятна крови.
Прости, отец! Когда-нибудь я научусь успевать во время. Вот только к тебе навсегда опоздал. Ты это знал, отправляя свое письмо и, как всегда, отвечал за каждое слово.
Еще я видел его глаза с прыгающими в зрачках бесенятами:
- Антон, иди скорее сюда. Иди, пока Наташка не видит. Смотри!
Рыжие веснушки на широкой спине все в глубоких царапинах.
- Залез куда?
- Не куда - на кого! Ох, и баба, гренадер, а не баба! Из Риги ко мне на недельку приехала. Соскучилась. Будто бы нет там, в Прибалтике, мужиков! Губищи такие, что полморды засасывает. Вырвусь от нее, воздуха хлебану, а она все целует, целует. Тебя, - говорит, - одного люблю, а как до любви дело дойдет, спину мою на лоскуты истязает! Не уж то у баб это вроде инстинкта?