Не, не, не. Отныне имя мне не Коста Оливийский. Максимум на что могу претендовать, так это на звание: «Танцор диско»! «Джимми, Джимми! Ачжа, Ачжа!» Ну, да! В танцах-то мне нет равных! Сейчас созову всех матросов. Научу их «Яблочко» танцевать! Хоть какая-то польза! Господи, как же стыдно!'
Тут я не удержался. Издал протяжный вой, так мне было сейчас паскудно на душе из-за собственной глупости.
«Я-то куда полез⁈ Когда уже ты научишься прежде думать, а уж потом отчебучить что-то эдакое! Кем ты себя возомнил? Твой номер — шестой! Сиди — не рыпайся! А рыпнулся и по итогу — что? Сидишь на цепи, как медведь у цыган! Вершитель судеб хренов!»
Зная себя, понимал, что еще долго могу так себя истязать. В прошлой жизни — неделями. Но теперь, стоит признаться, новая жизнь — пообтесала. Из куска бесформенного мрамора все-таки отколола много лишнего, ненужного. Порой на мою статую без слёз не взглянешь. Еще много работы молотком и зубилом предстоит, чтобы получилась приемлемая фигура. Которую можно будет выставить. Нет, не в галерее Уффици рядом с Давидом. Но хотя бы у фонтана в городском сквере. Поэтому перестал себя клеймить.
«Сделанного — не воротишь! Фарш невозможно провернуть назад! Так что, хорош! Стопе! Давай думать, как выбираться из этого дерьма, — успокоил дыхание, начал раскладывать все по полочкам. — Раз раскрыть себя как двойного агента не вышло, нужно дальше сохранять мою роль в тайне. Сейчас не стоит трубить направо и налево: „братишки, я свой!“ Все одно — не поверят. Еще и очередная зуботычина прилетит! Но кого выбрать в конфиденты? Здесь? Матросы мне не помощники. Даже если и поверят, максимум — проявят сочувствие. А мне сочувствия сейчас не нужно. И не заслужил, и не до него. Вульф? Вульф, очевидно, медный лоб и перестраховщик. Его не прошибёшь. Его кредо — моя хата с краю. Но! Но через него вполне может получиться встретиться с вышестоящим начальством. И не вполне, а точно! Он со мной разбираться не будет. Испугается снова напортачить. А потому постарается побыстрее меня сбагрить кому-нибудь позначительнее. Он же как рассуждает? Нет человека — нет проблемы! Пусть у начальства голова болит! Ну, да. Ну, да! Как он там сказал? Контр-адмирал Эсмонт? Вот и выход! Решено: буду добиваться в Геленджике встречи с контр-адмиралом!»
Я остался доволен мозговым штурмом. Даже улыбнулся. Но тут старые привычки вновь взяли вверх. Опять внутри поднималась волна самобичевания.
«Ну это же надо — так вляпаться!..».
И еще неизвестно, как долго я терзал бы себя. К счастью, появление матроса с тарелкой каши и кружкой с водой прервало этот балаган.
Служивый злобствовать не стал. Помог мне устроиться поудобнее. Дал напиться. И даже подержал тарелку, пока я, лязгая цепью, кидал в рот ложку за ложкой.
— Ты всамделишный черкес? — полюбопытствовал матрос.
— Грек, — ответил я, немного поколебавшись.
— Выходит, ты и вправду толмач?
Я сказал одну фразу на пяти языках. Моряк только глазами похлопал.
— Похоже, погорячились с тобой. Ты не держи зла на нашего Старика. Он весь как на шарнирах. Сначала два дня не могли за вами угнаться. Теперь будем у входа в порт Геленджика болтаться, пока ветер попутный не поймаем.
— А шхуна?
— Ее гребным судном в бухту затащат. А нам такое — позор!
— А два дня идти тридцать километров от Геленджика до Сухум-Кальской бухты — нормально?
— Говорю же, капитан на взводе, бесится, ждет нахлобучки от контр-адмирала. Весь извелся. Еще этот англичанин всю кровь выпил. Судом грозится. Прессом каким-то.
— Может, прессой? Газетами?
— От оно как! А мы все гадаем: что за пресс такой страшный.
— Тут уж нечего поделать! Скандал будет изрядный. Да и вы себя показали не с лучшей стороны.
— Тут не поспоришь. Старик недавно с нами. «Аякс» — посудина не из лучших. К нему приноровиться нужно. Одни прямые паруса. Только грота-гаф-трисель косой.
— Ты про гафельный парус на гроте?
— Разбираешься?
— Есть немножко. Правда, я больше на пароходах ходил.