— Очень рад нашей встрече. Ведь именно ваше замечательное творчество послужило мне вдохновением.
— Вы, конечно, имеете в виду мои ранние фильмы? — вырвалось у Камарина.
— Как ни странно, нет. Ваши ранние картины действительно очень неплохи. Даже местами хороши. Но в большей степени меня вдохновили ваши проекты последних лет. Их, знаете ли, смотрит вся страна…
— Ну так уж вся, — в замешательстве произнес Камарин. — Любопытно, а что такого вы в них нашли?
— Я могу говорить с вами откровенно?
— Разумеется.
— Вы меня простите…
— Вот только извиняться не надо. Говорите уж как есть.
— Дело в том, что ваши фильмы так потрясающе пусты, так изумительно фальшивы, так лживы и неестественны, что являются в своем роде шедеврами. Абсолютное дно. Пробивать уже некуда. Сферическое ничто в вакууме. Именно при просмотре очередного вашего сериала мне захотелось снять что-то кардинально иное. Наполненное самым весомым смыслом и голой правдой.
— Мда… — Камарин счел за лучшее покорно проглотить все услышанное. В конце концов, этот похожий на помойного кошака сам-себе-режиссер выдал сущую истину.
— Простите, пожалуйста, — повторил Глинский.
— Ладно. Вообще-то я хотел предложить вам сотрудничество. Эта штука, которую вы снимаете — она может выйти далеко за пределы «Ютьюба». Могу поспорить, она даже может отхватить какую-нибудь кинопремию.
Чернявый пожал плечами.
— На самом деле, я хотел просто показать людям эту историю. Про больницу — это ведь правда. Вы знаете, что когда-то на месте киностудии был военный госпиталь? Он стал одним из тех мест, куда после Великой Отечественной со всей страны свозили инвалидов. Так власти решили очистить крупные города от толп попрошаек. В рамках «борьбы с нищенством и паразитизмом». «Самовары» — так называли инвалидов, оставшихся вообще без конечностей. «Танкисты» — так называли безногих, передвигавшихся на тележках... О таком не принято говорить: сколько никому не нужных калек осталось после войны.
— Да, я читал. Но история про инвалидов была сильно раздута в девяностые. А может, вообще придумана. Это всего лишь городская легенда.
— Нет, все так и было, — Глинский глянул неожиданно жестко. — В середине пятидесятых в больнице случился пожар. До сих пор точно неизвестно, случайность это была или намеренный поджог. Медиков было мало, а калек — переполненные палаты. Почти никто не выбрался из огня. Представляете, сколько людей погибло? В конце пятидесятых на месте госпиталя построили киностудию. Вот такая история.
— Ну… — Камарин вздохнул, спорить ему не хотелось. — Надо сказать, я восхищаюсь вашей храбростью. Или безрассудством. Взять в качестве своего первого фильма настолько спорную и трудную тему… Вас уже распекают комментаторы на «Ютьюбе». Готовьтесь к тому, что будет дальше. Дерьма на вас выльют еще целые цистерны, гарантирую.
— Это неважно. Я показываю правду.
— Если можно, я бы хотел глянуть на ваши съемки.
Чернявый надолго задумался. Казалось, он колебался. Не хочет выдавать профессиональных секретов? Да какие секреты могут быть у создателя малобюджетных веб-фильмов?
— Так и быть, — сказал он наконец. — Можно. В конце концов, это будет полезно для вас... Только при двух условиях. Первое. Слушаться меня во всем. Второе. Не приставать к актерам с разговорами. Вообще не говорить с ними.
— Хорошо, — Камарин пожал плечами. Странновато, но ладно; мало ли, что там за кухня у начинающего режиссера. Может, он сумел найти где-то группу настоящих калек. — Знаете, мне ведь и правда очень интересно, — добавил Камарин. — Но почему вы, новичок в кино, считаете, что это для меня полезно?
— Еще раз простите, но… — Глинский улыбнулся, и его почти застенчивая улыбка контрастировала с жестокостью слов. — Я ненавижу халтуру. В любой области. Особенно ненавижу халтуру в искусстве. Надеюсь, после того, что вы увидите на съемочной площадке, у вас надолго пропадет желание стряпать дешевку.
Ну точно — с настоящими калеками работает, решил Камарин. Ощущая растущее раздражение в адрес собеседника физически, как изжогу, он проглотил, однако, и это высказывание. Камарин не простил бы себе, если бы не узнал, как снимается кино, вынимающее из зрителя душу и будто пропускающее ее сквозь мясорубку. Он не был уверен, что сам когда-нибудь захочет снимать подобное, юношеских экспериментов с псевдодокументальной «жестью» было довольно. Но этого режиссера он хотел вытащить в мир большого кино, даже невзирая на раздражение в его адрес, даже если потом сто раз пожалеет о своей помощи.