Три дня и три ночи Гина Кысина рвала на себе, волосы, билась головой о стены, звала на помощь живых и мертвых… Стала похожа на тень. Она всегда была не из крепких, а сейчас и вовсе высохла. Волосы побелели, глаза запали, плечи согнулись, как ветви под напором бури…
К вечеру третьего дня, когда на августовском небе высыпали звезды, адъютант, высокий и худой поручик Георгиев, доложил:
— Господин капитан, вдова не явилась. Говорят, она сошла с ума.
— Прикидывается. В полночь ликвидируйте обоих парней! — Он снял фуражку и аккуратно положил ее на стол.
Однажды, возвращаясь из командировки, я заехал в родное село. По дороге к дому догнал трех пожилых женщин. Двух я сразу узнал — это были тетка Величка и тетка Дена. По узелкам в руках понял, что они ходили на кладбище. К тому же была суббота. Третью женщину узнать не смог. Она была в черном с ног до головы, лицо бледное и сморщенное, нос заострившийся, взгляд блуждающий.
Тетка Величка и тетка Дена поздоровались со мной за руку и сказали «С приездом!». Я подал руку женщине в черном. Она долго рассматривала меня, то прищуривая, то широко раскрывая глаза. Спросила:
— Ты там в городе видишься с моими мальчиками?.. — Погладила меня костлявой рукой по плечу, глаза ее улыбнулись.
— А кто… — я хотел было спросить, кто ее сыновья, но тут тетка Дена, неестественно засмеявшись, сказала:
— Забыл ты ее. Это мать Цанко и Добрина…
Я почувствовал, как что-то оборвалось у меня в груди и лицо вспыхнуло. Это была Гина Кысина. Когда-то я дружил с ее сыновьями, бывал в их селе, ел и спал в их доме.
— Такие вы, молодые… Вскормим вас, вырастим, а потом вы нас оставляете. Только изредка вспоминаете о нас, матерях. За год письмо — другое и все, — вздохнула она и задумалась.
Тетка Величка отвела меня в сторону и прошептала:
— Сколько лет вот так ее обманываем… Пока наши сыновья учились в городе, посылали ей иногда письмецо. Сейчас внуки пишут… Большое горе… мука, и только… Как получит письмо, ходит по селу, показывает его каждому встречному…
Перевод В. Борисовой.
ЗАКЛЮЧЕННЫЙ
Директор и двое надзирателей застали их в тот момент, когда они стояли в коридоре и разговаривали. Просто не успели разойтись по камерам. Разговор шел о родном селе, о близких, о девушках. У Нейко болела рука, и тюремный врач забинтовал ее до локтя, а Игната мучили боли в животе. Именно такими их увидели директор и двое надзирателей — улыбающимися. А по мнению всех троих, улыбающиеся заключенные — заключенные распущенные, а это означало, что дисциплина в тюрьме хромает.
Они подошли поближе. Увидев их, Нейко и Игнат перестали улыбаться и вытянулись по стойке «смирно». Оба как-то разом постарели, уменьшились в росте, лица у них посерели. Полосатая одежда стала похожа на лес, в котором хозяйничает поздняя туманная осень. Первым заговорил директор. По обе руки у него стояли надзиратели. И один и другой были ему по плечо. Директорская голова была в фуражке, с белой кокардой, с бакенбардами и в очках. А надзирательские головы были острижены наголо, до блеска кожи. Черные мундиры придавали им сходство с воронами. Директор обратился сначала к Нейко, стоявшему ближе:
— Почему не дробишь камни?
Вот уже целую неделю заключенные били щебенку для дороги, по которой на восточный фронт должны были отправиться немецкие танки. Дорожный настил предстояло укладывать политическим заключенным. Эту идею выдвинул сам директор, а вышестоящее начальство дало «добро». И директор торопился. Ему страшно хотелось выслужиться.
— Рука у меня гноится, — ответил Нейко.
— Так. Ну, а ты? — обратился директор к Игнату.
— А меня язва схватила. — И Игнат спокойно вытянул руки по швам широких, как пустой мешок, брюк.
Директор скрипнул зубами, его гладко выбритое, смуглое лицо слегка побледнело. Он снял очки и почему-то начал их протирать носовым платком. Затем снова их надел на горбатый нос, глубоко втянул воздух и кивнул надзирателям:
— Полечите его!
Нейко даже в голову не пришло спрятаться в камере. Он немного отступил назад и оперся о стену. В коридоре было тихо, как в яме. Не было ни солнечного лучика, который бы согрел воздух, хотя снаружи был жаркий летний день, ни мухи, жужжание которой напоминало бы о жизни. В тюремном коридоре трое набросились на одного. Этот один был в одежде заключенного, с непокрытой стриженой головой. Выглядел он совсем беспомощным. Первым замахнулся дубинкой надзиратель слева. Удар пришелся по шее Игната. Из глаз посыпались искры, но Игнат даже не дрогнул. Не говоря ни слова, надзиратель справа, отличавшийся от другого крупной бородавкой, сидевшей на носу, тоже размахнулся дубинкой. На высоком чистом лбу заключенного остался багровый след. Нейко вжался в стену, и душу его охватило негодование. Вся его душа закричала — как они смеют, как смеют! А удары уже сыпались на Игната с двух сторон. Директор отступил назад, упершись кулаками в бока, расставив пошире ноги для большей устойчивости и, прищурив глаза за стеклами очков, с каким-то животным наслаждением смотрел на Игната, по лицу которого сбегали струйки крови. В тишине коридора слышались удары дубинок.