Похуй, похуй! Стоп-кран у Фроста сорван и на глазах пелена из слез. А слова — каленое железо по которому он с радостью пройдется, сдирая с себя последнюю шкуру.
— Что, я отработал свое, а? Или тебе ещё от меня что-то надо? И так твоя подстилка, и так уже не отсвечиваю, но нет! Его величество — Ужас, вновь чем-то недоволен! — Джек всплескивает руками, но его вновь резко швыряют к стене, впрочем даже не утруждаясь.
— Остынь, — жестко приказывает Питч, едва брезгливо осматривая взбешенного зверенка у которого все горло в крови.
— Ты… Ты! — Джек осекается, утробно рычит, и плевать уму абсолютно на едкие капли скатывающиеся и разъедающие лицо, — Хотя бы раз ты, тварь, можешь послушать…
«Ублюдский и любимый Ужас…»
«И как все дошло до этого, Питч?»
«Люблю…»
— Нет, это ты послушай, щенок! — не выдерживает пиздеца Ужас. Он хватает пацаненка за горло, наплевав, что вся шея красная и рука скользит по теплой крови, и заглядывает в глаза паренька, — Думаешь особенный? Хочешь поощрения? Хорошо, тогда скажи, как тебя убить? Как ты хочешь, сученыш? Быстро, а может быть медленно? Считаешь, если я тебя трахаю и пользуюсь, как только вздумается, можешь мне нервы драть? Ничего ещё не хочешь, Фрост? Может выпущенную селезёнку, любитель ты наш острых ощущений!
Доводы не срабатывают? Хорошо Оверланд, будет тебе Ужас. Блэк морщится, скорее от своего тона, и поджимающего времени, нежели от вида одичавшего и отчаянного мальчишки, но раз решил идти до конца…
Значит, ты увидишь Кромешного Ужаса и поймешь единственную истину...
— Я не… — Фрост затыкается, хватая воздух и не веря в то, что услышал сейчас. Блэк же не серьезно? Он никогда так не злился и не был таким…
«Ужасом?» — подсказывает едко подсознание.
С убийцами не живут.
— Заткнись, сучка! — обрывая жестким рыком, — И вот что я тебе скажу, ты — зарвался, малолетка. Ты связался, дабы мотать мне нервы на вилки, твареныш?! Уверен, что настолько неприкосновенен, раз я тебе дозволяю? — Питч щурится и ухмыляется, размазывая безэмоционально кровь Джека по его же шеи, он склоняется над мальчишкой ещё ближе и приглушённо шипит, наблюдая, как доводит Джека до слез и мандража:
— Глупый любопытный твареныш связался с убийцей, который его не ставит ни во что, лишь потрахивает… А чего ты еще ожидал, малолетка? Вкусностей? Романтики? Защиты и жизни без забот? Но оказался всего лишь тем, кому я позволяю быть рядом. Пока я этого хочу. К сведению, Фрост, ебать я хотел, что ты хочешь на самом то деле, а что нет, о чем мечтаешь, какое слово хочешь высказать… — Ужас едва лишь дергает мальчишку за горло, вновь несильно ударяя ошеломленного мальчишку об стену, входя в раж, — Так что пораскинь остатками своего ебанутого мозга и пойми, что твоя лафа здесь окончилась. Бери себя в свои ручки и пиздуй отсюда, ибо мне надоели твои истерики и заявления на нормальную жизнь! Потому что у меня нет нормальной жизни! Я убиваю, вырезаю, расчленяю и наслаждаюсь, вырезаю органы и снимаю кожу, пока ублюдки ещё живы, и это отличительное и то идеальное, что мне нужно! Это и есть моя жизнь — полная её оставляющая, то, что нужно больше всего на свете… А ты, глупое создание, думал, что будешь значить что-то для меня? Заявишься в жизнь взрослого матерого ублюдка и порешаешь все своими стонами, выгибаясь подо мной как та еще сучка? Изменишь за раз не одну, а две жизни? Даже и думать забудь! И пусть тебя ебут по кругу другие, малыш, обещая сладкую жизнь и розовые перины, а для меня ты — не больше нежели сука, которую я возможно и захочу под конец прирезать!
Хотел понять и остаться? И сейчас хочешь, Фрост?
Только вот по взгляду мальчишки ясно что, что-то в нем всё же ломается. Оно и правильно. Так и должно было быть с самого начала.
— Ты… Ты не такой… — почти задушено и тихо, едва вздрагивая от боли, что причиняют чужие пальцы на горле.
Парень не хочет сейчас поддаваться этому чувству, не хочет сейчас боятся своего хищника по-настоящему, но почему? Почему замирает, словно впервые видит, почему руки холодеют и сердце готово сейчас выскочить?
— Ты ведь не такой!..
— Да? Откуда ты знаешь? Свечку держал, малыш? — Блэк взбешивается, от ситуации, от этих пугливый и в то же время не теряющих надежды и ебучего доверия глаз, он уже даже не шипит, а вполне переходит на несдержанный повышенный тон, показывая реальную злость и резко склоняясь над сжившимся зверенышем, — Ну же! Что ты знаешь обо мне? Что вообще ты можешь знать обо мне? Ноль! Ноль и не на процент больше, сволочь!.. И ещё считаешь, что я не такой? Не какой? Не самый разыскиваемый, ублюдочный, жестокий, расчетливый, тот у которого руки по плечи в крови, и каждая тварь молится мне не попасться? Какой я по-твоему?! Благородный ебаный черный рыцарь, поправляющий справедливость в этом блядском городе? Мало трупов я тебе показал? Мало того, что ты видел? Хочешь ещё? Хочешь на собственном примере увидеть, какой я?
Последнее, это — последнее. Хватит с него. Хватит вообще ему жить.
Джек молится ножу в сердце, молится, чтобы не видеть такого Ужаса, не видеть этой злости и безразличия, не чувствовать насколько этому человеку реально на него похуй. Его выламывает и раздрабливает изнутри уже не только словами, но и этим взглядом, этим положением вещей.
«Уничтожай, убивай, до конца, до последнего удара моего сердца! Да умоляю я тебя! Убей! Убей! Убей уже меня, Питч! Не могу, не могу это видеть, не могу слышать… Сдохну или ещё хуже — буду также мучиться. Хватит, выебал меня, наигрался — хватит! Убей!»
— Да давай! Давно пора! — не выдерживает этого холода и злобы парень, едва дергаясь в сильной хватке, — Реж! Распарывай, перерезай глотку! Уничтожай меня, давай, блять!
— Пошел вон, — вместо тысячу ударов ублюдским ножом, и мальчишку брезгливо швыряют к стене.
Питч отстраняется и даже больше не посмотрев на Фроста быстро начинает собирать необходимые вещи, впрочем все остальное нужное он не хранит в этой квартире, лишь перчатки, ножи и плащ. Он собирается быстро, молча и без единого лишнего движения, даже не замечая бледнющего мальчишку. Последнее что он говорит, стоя перед открытой дверью и даже не оборачиваясь, это пренебрежительное:
— Чтоб когда я пришел, тебя, сучка, уже здесь не было!
Дверь хлопает с бешеной силой и грохотом, а Джек, молча глотая слезы, сползает по стене вниз, с мыслями, что суицид возможно и выход.
Задушенный хрип срывается с искривлённых красных губ, и взгляд черных глаз ненавистно осматривает фигуру над собой.
— Сожру твои внутренности прежде, чем ты осознаешь…
Он не договаривает, задыхается от новой вспышки боли и чужого настолько надменного хмыка. Это хуже, в сотни чертовых раз хуже, больнее, жестче, нежели блядские капли кислоты капающие с протекающей трубы на потолке.
Этот ублюдок всё спланировал.
Резкий животный крик переходящий в надрывный хрип разрывает на клочки мнимую тишину, но цепи лязгают громче; массивные и тяжелые, они хуже приговора дают понять и заткнуться, и он зверем смотрит на…
— Убью, убью, убью!! — сплевывая кровь скопившуюся во рту, рявкает мужчина, — Убь…
Удар ботинком в лицо прерывает бешеные слова, заставляя израненного задохнуться от боли и новой порции крови, что хлынула из итак уже разбитого носа.
— Захлопнись.
Хищник не церемонится, стоя над псиной, что пытается вновь что-то высказать, отплевываясь сгустками крови и слюны. Еще три капли медленно срываются с выедающейся дыры в трубе и падают на пропитанную кровью и потом рубашку плененного, разъедая ткань и кожу, заставляя мелочную тварь позорно подвывать и дергаться в цепях.
На темной давно заброшенной, по блядской иронии тоже, парковке только двое. Два силуэта в неравном положении под освещением одной лишь тускло горящей салатовым светом лампы — автономной, специально здесь включенной.