«Победителей не судят», — вспоминает слишком древнюю фразу Ужас и устало отходит на пару шагов назад, вымотано прислоняясь к опорной квадратной колонне, брезгливо осматривая подвывающего и проигравшего ублюдка.
Мышцы неприятно тянет во всем теле, несколько серьезных порезов жгут изнутри острой болью и пару ребер точно нужно будет вправлять, чтобы левое легкое к завтрашнему вечеру не перестало дышать, а сознание медленно, но верно начинает терять ту четкость, и всё вокруг, на ебанное стечение обстоятельств, начинает кружится из-за потери крови. Но побочки его не волнуют — не сейчас. Только злая ухмылка на узких губах и повелевающий взгляд, осматривая жалкое подобие зарвавшегося психа, что поставлен на колени в середине салатового круга света.
— Сдеру с тебя кожу… — слышится сиплое и злое.
И как ещё в этом вымученном теле со сломанными костями, вывихами, порезами и ожогами есть энергия что-то вякать?
— Выпотрошу, ублюдок!..
Хватит с обнаглевшей твари слов. На вскидку прошло более пяти часов всего самого блядского и затяжного, начиная с подготовки и заканчивая... грызней. И теперь он стоит здесь, и в легком довольствии наблюдает за изуверскими мучениями крысы, что звала себя правителем сея города.
Выигравший. Не палач, скорее повелитель этой ночи и повелитель над проигравшим, лишь циничным взглядом осматривает животное в цепях, других слов нет и не будет, и хрустнув шеей, так, чтобы на пару минут голова болела меньше, достает из внутреннего кармана плаща железных шприц и небольшую ампулу с мутной жидкостью, шипяще заговаривая:
— Знаешь, что мне пришлось сделать для того, чтобы сейчас быть здесь и с тобой говорить? Устраивать всю эту грязь? — Ужас принципиально не удостаивает его взглядом, медленно набирая в шприц наркотик, давая этой псине в сотый раз убедиться, что даже ампула имеет большее значение и внимание нежели он.
Ведь, это его ахиллесова пята? Невнимание — сравнивание его с обычным психом; разровнять и смешать с мусором, без внимания и одолжения, и именно это похуже кислоты разъедает, только вот не кожу — больной разум и самое ценное, что у него есть — самооценку — гнилое «я». Потому хищнику так нравится его игнорить, втаптывать в грязь видя истинное безумие в черных глазах, держа в унизительной для него позе – на коленях, и всячески оттягивая момент смерти. Это лучшее истязание и пытка для того, кто кичился своим именем и важностью.
— Ты вякал, что через час, как мы здесь оказались, я буду ползать перед тобой на коленях, а ты будешь решать как меня убить. Самонадеянность и бахвальство, — желтый пронзительный взгляд всё же кидается на психа, и Ужас недобро ядовито усмехается, — Но такая сучка поймет свою неправоту. И лучше, если твой мозг отключится сразу.
Шипение и хриплые проклятия он пропускает мимо ушей, отправляя пустую ампулу обратно в карман — незачем улики оставлять, и медленно подходя на середину освещения, устало осматривает своеобразную конструкцию, и, потянув за часть более тонкой цепи, свисающей с потолка, заставляет механизм придти в движение. А мразь, что на коленях, ещё ниже склониться, из-за давления цепей, что тянет руки вверх, опуская голову всё ниже к полу. Этакий насильственный поклон, так, чтоб мог языком собственную кровь с бетона слизывать.
— Послушная псинка, — мужчина нехотя добавляет в свой тон повелевающие и с издевкой нотки, хотя тратить силу на слова желания в принципе нет, но он знает, что это морально убивает ублюдка, ровно, как и это скованное положение.
Ужас слегка отклоняется назад, когда ещё три капли срываются сверху, разбиваясь о спину и заведенные назад руки маньяка и вновь приближается, наклоняясь над мелочным ублюдком. Через восемь секунд новые капли сорвутся с потолка, но ему хватит и пяти: острая игла вонзается в шею до упора, и ему плевать на шипения псинки, лишь наркотик вводится в кровь до конца, и он так же быстро и неуловимо отстраняется, с напускной легкостью давая понять, что с ним все в порядке. Хотя нихуя не в порядке.
— Что ты?.. Ты ублюдок, что ты мне... — но досказать у него не получается, лишь срывая голос кричать из-за новых капель кислоты, что прожигают запястья и лопатки, въедаясь глубоко в мясо и мышцы.
Пояснять же этому недоделанному психу не хочется, но хищник потратит на него ещё несколько минут; ему ничего не стоит вновь приблизиться и за волосы приподнять голову озлобленного парня, заглядывая в безумные черные глаза:
— Ты станешь овощем через уже пять минут, но окончательно через два дня, — оттягивая за челку болезненней, заставляя смотреть на себя и видя даже в этом тусклом свете, как чужие зрачки непроизвольно начинают сокращаться под действием синтетической смеси.
— Ты всё будешь понимать и осознавать... — голос Ужаса переходит на зловещее ликующее шипение, довольствуясь дрожью, прошедшей по чужому телу, — Всё будешь видеть и эмоционально воспринимать, но будешь лишь выполнять мои команды — это первая ступень. Вторая — не контроль моторики, третья — сумбурность, помутнение мыслей, нервные окончания постепенно начнут отключаться, четвертая — не контроль мышц и позывов, рефлексы атрофируются, пятая — медленно начнешь забывать себя: всё что делал, помнил, умел. Состояние мутирует до стадии младенчества, и шестая — овощ, без мыслей, без действий, без контроля себя, как личности разумной, с пусканием слюны… Но это не самое страшное!.. — Ужас усмехается самой ядовитой свой ухмылкой, презренно осматривая теперь страх появившийся в чужом взгляде, — Страшнее то, что где-то внутри, под коркой гниющих мозгов, будет сохранятся легкий флер чувств, то, какое же ты ничтожество, и острое понимание угасающим сознанием, что ты разлагаешься и уничтожаешь самого себя изнутри.
Хищник брезгливо отшатывается от дергающегося в цепях твареныша, и заметным презрением осматривает дрожащее тело и давая ещё нескольким каплям сорваться сверху, обжигая лицо и руки шизика. Но после всего того что было, становится не интересно просто взять и уйти, оставив эту тварь в полнейшем безумии и саморазрушение. Разве он зря старался?
Ужас едва усмехается, приподнимая уголки губ; ебучая усталость берет свое, но отплатить Градиентнику всё ещё хочется, может потому он вновь приближается, сжимая в кулаке чужие волосы до боли и дергая голову парня выше, так, что позвонки в его шее жалобно хрустят, смотрит свысока на мечущийся взгляд психа и раздумывает всего пару секунд, прежде чем высказать надменное:
— Я удовлетворил твои ожидания, щенок? Тогда давай, ты здесь наследил... вылежи свою кровавую блевотину. Всю, малыш, всю полностью. А когда закончишь... — хищник понижает голос почти до еле слышного, сильнее оттягивая голову скованного парня, — ...Ты должен повторять, пока не убедишь себя, какой ты плохой мальчик. Никчемный, бесполезный, мерзкий до тошноты, и никому нет дела до такой тряпки как ты. До... Полного. Разрушения. Своей. Никчемной. Личности.
Ужас равносильно медленно отстраняется и пренебрегает зрелищем. Он разворачивается, уходя, слыша, как под визги из-за капающей кислоты, цепи лязгают, а приговоренный склоняется ниже, начиная исполнять против своей воли то, что ему приказали. Цепи приятно позвякивают и эхо разносит металлический отзвук на всю парковку, а плечевые суставы парня с характерным щелчком выворачиваются под давлением на руки, заставляя его выть в голос. Правителю безусловно безумно больно, боль и ломка — всё с чем он остается; препарат делает свое, и действия идут вразрез с волей, что его и доламывает, но зарвавшийся псих ничего не может сделать, лишь бездумно подчиняясь и слизывать густую красную жижу с пыльного бетона.
Обезумевший вой до самого утра не будет стихать на заброшенной парковке, пока обезображенное тело с расплавленным сознанием не отключится в десятиминутную зыбку. Но после всё начнется с самого начала, и окровавленные губы будут одержимо шептать и убеждать, что он — есть ничтожество.
Не подхожу? Почему?.. Почему, Питч? Почему ты…
Джек морщится и всхлипывает, закрывается тут же глаза и не желает принимать, что уже ночь, глубокая, тихая, и дальний фонарь едва ли освещает синюю холодную комнату. В противовес жаре, здесь пиздец, как холодно. Или нет. Или это ему холодно, потому руки до сих пор дрожат, а пальцы настолько ледяные.