Принадлежность.
В этот раз ведь без церемоний? И по какому кругу? Чертовы мысли, уже непонятно кого конкретно, но Джек лишь жалобно выгибается, давая себя показать и нахально соблазняет, в очередной раз пытаясь сорвать контроль. Срывает. И ластится, льнет к своему мужчине, хочет его, целует и постанывает, когда длинные пальцы оставляют синяки на ребрах и тазовых косточках. На губах стон, превращающийся в любимое имя, и Фрост беззастенчиво откидывается назад, на плитку, всхлипывая, слизывая кровь вместе с горячими каплями с губ, и впивается ногтями в мужское плечо, почти задыхаясь.
Он бы соврал себе, если бы сказал, что хочет всё иначе: хуй там, — именно так и именно здесь. Под огнем воды, с въевшимся в кожу кровавым запахом и такой же кровавой водой стекающей с их тел. Разгоряченный, нетерпеливо трущийся и почти кричащий — не выдерживающий.
Парень скользит одной рукой по сильной спине, а другой впивается в правое плечо мужчины, там, возле ключицы, где хотя бы визуально нет никаких повреждений.
В голове всё ещё бешено крутится нечто вроде — «Как такой как ты, что укладывал наемников пачками, и при этом возвращался без единой царапинки, сейчас выглядишь настолько… поврежденным, почти проигравшим? Что за резня это была? Почему?»
Но мысли сбиваются, и Джек не хочет в это верить, позволяет лишь желанной пустоте затмить даже это; откидываясь затылком на кафель позади и громко постанывать, кричать и задыхаться от въевшегося уже в глотку металлического запаха крови от поднимающегося клубами пара.
Блять, на улице под тридцать семь, а они спускают весь кипяток… И это охуенно! В ненасытности, словно это первый раз. Как тогда — бушующее безумие и жажда.
Джек нахален, но большего, нежели царапины и вскрики, ему не положено, только отдаваться, пошло расставляя ноги шире, и касаться языком горячей серой кожи, тихо всхлипывая. Но ему хватает, особенно, когда Питч приближается, зажимает плотнее.
И Фрост понимает, что ублюдское чувство, под названием эйфория, его поглощает целиком и полностью, учащенно дыша и забывая все слова на свете, кроме одного единственного имени.
И это то, что так хотелось, пока он сидел в неизвестности, в холодном синем сумраке. А теперь… Позволить себе забыться, отдаться в который раз хищнику, позволяя любимому Ужасу закинуть свою ногу на талию и до багрового следа укусить за сосок. Закричать, захлебнуться собственным стоном, с благодарностью прикрывая глаза, так, чтобы горячие капли воды смыли другие, соленые, капли на лице.
И по новой прелюдия перерастает в большее, намного желанное: мужчина входит в парнишку резко, жестко, вновь растягивая, не давая и минуты на передышку, скользя глубоко внутрь, до сорванного голоса и слабого жалостного всхлипа, пока Фрост опрокидывает голову ему на плечо, судорожно цепляясь пальцами за спину, и восхитительно сжимаясь.
— Прекрати, прекрати… Прекрати!.. — шепот взахлеб, но обоим понятно, что никаких блядских передышек сегодня не планируется.
И вместо остановки, Ужас лишь зажимает его сильнее, выбивая весь воздух из легких, входит глубже, до конца, сорвав хриплый крик с красных губ и тут же затыкая мальчишку поцелуем. Скользя языком по прохладному ротику, задевая нёбо, язык, приглушая его новый стон и двигаясь намеренно грубо и резко, не позволяя белоснежному шевельнуться даже на сантиметр.
Иномирное, жестокое — нечто, что он ни за что не выпустит, рычит слишком глубоко внутри, под ребрами, под органами, и Ужас лишь жестоко ухмыляется, пока белоснежный не видит, зарывается пальцами в мокрые шелковые пряди, подобные сейчас платине, и прикусывает нижнюю губу мальчишки, не прекращая движений.
Личное право пользование подписанное обоими. Чертовой кровью, как росписью по телу, и сцепленное желанной печатью, в виде следа зубов на нежной юношеской коже.
И хищнику плевать на содранную возможно свою кожу на лопатках и плечах. Хуже с его повреждениями уже не будет, а позволить мальчишке отыграться на себе он дозволяет. Лишь приглушенный рык в приоткрытые пухлые губы Фроста, и давая ему почувствовать новым толчком, насколько сегодня будет долго, жадно, без поблажек… Белоснежный же ведь так хотел острых ощущений и примирения? Хорошо, будет ему примирение.
Всё получит. До конца. Сполна…
Но Джек — сволочь: идеальная, откровенно охуенная, хрупкая и невозможно похабная одновременно, лишь откидывается назад, упираясь ладонью в его грудь, вскрикивает сипло, равно и поддается, виляя бедрами, всхлипывая и задыхаясь. Такой скользкий, такой тесный и жаркий внутри, настолько жадный и не отпускающий, пошло предлагающий себя вновь и вновь, так, что грань, где остановиться, а где продолжать стерлась к хуям ещё в самом начале. В том самом, когда после быстрого сдергивания всей одежды, белоснежный, оперившись о кафель, изогнулся, расставляя ноги и предлагая себя, всхлипывая и умоляя вслух…
Так же как и сейчас.
И Джек задыхается, молит, скулит и подставляется, видит ебаный седьмой рай под закрытыми глазами, но моментально пренебрегает этим, распахивая глаза, смаргивая воду с ресниц и облизывая покусанные до крови губы. Он к чертям забивает на духоту, жар и просто плавится, растворяясь в жидком золоте пристального взгляда своего хищника.
И пар, и касания, подобно жгучим укусам или ударам хлыста, и вода — лавовая, стекающая красными ручейками — общая, не разделенная, и безумие одно на двоих; без слов, без вопросов. И оба знают, что это лишь проклятое начало.
Так если в Бездну, то какого хуя о чем-то жалеть?
Выбраться и не дойти до ебучей кровати каких-то пару шагов. Обыденная, блять, реалия!
И всё мальчишка. Опять он, и как же могло быть иначе?
Но вновь себе врать, потому что рядом пустой стол, который был убран от хлама с самого утра, потому что Блэк хочет разложить мальчишку на нем и деликатно отодрать… Вранье. Деликатности в этом не больше чем нежности. Лишь эстетизм в почти матово-черной столешнице, неярком свете от окна и белоснежном теле, извивающемся под ним.
Не медля усаживая белоснежного чертеныша на стол, но тут же моментально заваливая, тихо шипя в поцелуй и нетерпеливо раздвигая стройные ноги. И, сука, Фрост хорош; как всегда до остервенения желанен и продажен, но только для него.
Это въевшееся, чертовое «Только для него» раззадоривает и красной волной смывает все возведенные стены из предупреждений и контроля. А тут ещё и сам блядский соблазн во плоти — стонет громко, надрывно, облизывается и вздрагивает…
Уже не молясь, а зная точно, что это не сон, что это его гребанная желанная реальность… И Джек довольно, охуенно откровенно разводит ноги в стороны ещё шире, прикрывая глаза, смотря на своего мужчину из-под подрагивающих мокрых ресниц, и блаженно ощущая после кипятка прохладную гладь псевдо дерева у себя под лопатками.
И по новой для Фроста, на новый круг персонального Ада, с удовольствием и бессвязным единственным «Да». В забвение, в кровавой дымке возбуждения и экстаза — и это хуже чем наркота, потому что берет один раз и навсегда, потому что он забывает всё, что было «до», забывая себя и своё имя, шепча непрерывно только Его имя и свое желание.
Последняя осознанная мысль почему-то приходит о том, чтобы этот стол выдержал. Хотя, если выдержит «тест драйв», то иметь его на этом столе будут ещё долго и со вкусом, с истинно садистским удовольствием, но блять, когда Фрост был этому против?
Мальчишеская легкая улыбка, дерзкий, бросающий вызов, взгляд, нетерпеливый стон, и опасный тот самый черный тигр рядом, над ним, сжигает золотым жадным взглядом его душу.
Вожделенная пытка заканчивается лишь тогда, когда ночь совсем уходит с горизонтов, уступая место давящей серости предрассветного небосклона.