— Вечером, а сейчас, будь хорошим мальчиком для Ужаса и пиздуй собираться, — хотя в противовес хочется, чтоб этот мальчик сделал кое-что другое, например, расставил ноги шире, выгнулся, застонал, начал умолять сам, потираясь об него.
Но здравый рассудок, который блядь всё ещё присутствует — спасибо, побеждает, и Блэк отпускает парнишку, отходя обратно к столу.
— Как скажешь, — только и может вымолвить Фрост, учащенно дыша, и уже готовый на большее, уже быть покорным для своего хищника.
Твою мать, он так чокнется, как минимум от того, что Питч с ним делает, и будет ещё делать. Теперь ведь рамок нет…
И это охуенно, с учетом того, что с ним уже делали... Джек лишь роняет голову на подоконник, не обращая внимания на солнце, что печет на шею и голову, и просто пытается полминуты вернуть самообладание.
И всё же поднимается, едва усмехаясь и по-быстрому собирается, наплевательски, и в отместку, скидывая с себя тонкую толстовку, обнаженным проходя в ванную. Парень чувствует на себе взгляд, поджигающий, жадный, но даже бровью не ведет, лишь хитро щурится, захлопывая дверь, ибо нехуй его распластывать на том самом подоконнике и так раззадоривать!
— Фрост, — он дергает его недалеко от разветвлений проулка, ведущего до торговой и контрабандисткой части А7, прижимая в тени одного из домов так, чтобы их не заметили, — Надеюсь твой студень всё запомнил?
— Запомнил. Так что не волнуйся, я понял, — Джек смотрит из-под капюшона, настроенный на похуизм, но всё же серьезно.
— У тебя час, ровно, и с того момента, как попадешь на развилку. И мне похуй, успеешь ты за это время, как ты выразился, все закупить или нет. После, через надземные переходы заброшенной магистрали, через третий тоннель, я тебя выловлю, но только не смей...
— Показывать что мы вместе!.. Да, я понял, полная единоличность и конспирация, — Джек соглашается в какой-то степени больше чем Питч за такое поведение на людях. Нехуй кому-либо знать или даже замечать, однако всё таки его это слегка подбешивает, что сразу становится заметным и Блэку.
— Не психуй, истерик, — усмехаясь, большим пальцем с подбородка на нижнюю губу мальчишки, осторожно проводя, поглаживая, так что Джек моментально замирает, задерживает дыхание, — Я тебя буду вести, как только увижу. А в заброшке метро разрешу уже даже разговаривать.
— Ну спасибо за твое благодушие!.. — Джек щурится, желая показать свою злость, только нихрена не выходит, когда Питч так на него смотрит и так мягко ласкает. Второе вообще сродни редчайшему дару.
«Ну что же ты делаешь со мной, любовь моя?..»
— Иди, — Блэк кивает на пустую улицу по левую от них сторону, и как только Джек отходит, сильнее натягивая капюшон, сам незамедлительно покидает проулок.
А Фрост лишь смотрит на тень, что скрывается за другим поворотом, слегка улыбается и думает, что час — не так уж и мало. Даже много. Слишком много.
Он за эти дни, после ублюдка Правителя, настолько привык быть со своим хищником, что теперь оставшись один на пустой улице: пыльной, захламленной, такой же сырой, как и сотни других, херовых закоулков А7, Фрост не знает, что делать — не понимает, что он чувствует. Сказал, что хочет проветриться, размять ноги, но нахера ему это?
Парень едко кривит губы, перекидывает рюкзак с левого плеча на правое и срывается с места, желая побыстрее всё закончить и встретиться, в переходах, быстрее.
Быстрее, по знакомым, выученным, но словно уже чужим для него, улочкам и проулкам, петляя, набирая скорости, лавируя, когда это необходимо. Хотя тут всего ничего до нескольких точек возле «супермаркета». Но ему кажется, что вечность и ещё несколько центральных кварталов 604. Какая неожиданность — бывшие места проживания и пребывания, столь знакомые, безопасные в прошлом, сейчас для него кажутся чужими, дикими, настолько же опасными как центр А7, настолько же чертовски непонятными, как окраины Ди8 и С14. Вот что творит его чертово перевернутое сознание вместе со съехавшей крышей.
Пару сталкеров на встречу, но Джек теперь не настолько шугано к ним относится, скорее, наоборот, с брезгливостью спокойно уходя налево, в последний промежуток меж заброшенными трехэтажками-складами, которые теперь служат лишь для незаконных пятничных турниров по боям без правил, где всё залито кровью и постоянно валяющимися под ногами шприцами от допинг-стимуляторов.
А мерзкий, столь знакомый шум всё нарастает: маты, окрики, трансляции с тех же радио, а когда неоновые вывески, вырвиглазные или отчасти перегоревшие, начинают маячить в подземном супермаркете, парень лишь морщится от обилия народу, гаму, и почти истерии, что царит вокруг. А на Севере спокойно, безопасно. Вообще, там безопасно. Джек на автомате делает пометки в какие посуточники-магазины ему нужно, вспоминает карту этого, мать его, «маркета» и проскользнув меж тремя амбалами, которые горланят что-то чуть ли на всё помещение, серой тенью скользит по правой стороне, выискивая нужную точку сбыта.
Всё выверено, всё на автомате, но притом он напряжен, как натянутая пружина, чуть что готовый сорваться и улизнуть.
Фросту отчасти противно видеть это место, слышать весь шизоидный гомон недолюдей, быдла и прочих отмороженных психов, но делать нечего, нужно ж просто, как и всё остальные, взять свое, отдать кредиты и свалить. Как нехуй делать, как дважды два!
И лишь автоматика, наработанные запомнившиеся на всю жизнь действия, по памяти, по моторике, а в дрянной голове другое, в мыслях другое, в душе тоже оно — другое, с похуизмом на злое грязное окружение.
Насколько? Насколько нужно измениться всего за полмесяца, чтобы так теперь смотреть на этот сдохший мир?
Он не знает точно, не записывает себя по картотеке в пациенты психиатрии, но и от адеквата ушел далеко. Даже уж слишком. Мазохист со склонностью… Черт.
Джек усмехается, едко, мрачно, левым плечом задевая кого-то, но не обращая внимания и уходя дальше. Плевать. Теперь полностью. Всё осталось там — на Кромке, на заброшке, в тех хуевых закоулках при облаве. Все осталось в пыточной Кукольника. Все полностью осталось там позади… И его осознанная часть походу тоже. Да и поебать Оверланду на это.
У него мир другой, новый, выедающий всё… Как Солнце. Но не то, что видят тупые люди изо дня в день, за толщей паров и грязными низкими облаками, а то — настоящее, далекое, к которому никто не может приблизиться — никто, даже спутники. Необъятное, выжигающее всё: зрение, плоть, металл, саму жизнь; уничтожающая всё громадная звезда: лавовая, пылающая вечность кажись. Это ли не его жизнь? Солнце, которое позволило быть рядом, и… оберегает.
Намек на улыбку, а нужная лавка рядом, и он чутка запыхался. Давно не бегал, давно не было этого чувства неприязни окружающих, легкого страха, чувства опасности. Разленился, почувствовал себя в безопасности, похерив самосохранение; смог по-настоящему теперь отрубаться, без намека на дрему; тот самый опасливый сон каждую ночь на Кромке.
Когда же, черт возьми такое было? Только, кажется, в детстве, когда родители были рядом, а он не знал ублюдства этого города изнутри, когда двери закрывались и мама говорила, что все хорошо и бояться нечего, и он засыпал, не зная, что такое постоянный страх за свою жизнь. А после… После ад, который сам же лично и принял: ненависть, лед, кровь, предательство, боль, гниль, грязь. Сколько же, черт возьми, грязи.
Фрост передергивает плечами, не желает вспоминать ничего, что было до; до Него, до спокойствия, до защиты. Хватит с него флэшбэков в прошлое и терзания собственной, едва восстановившейся, души.
А ведь ещё пару месяцев назад он и не подозревал, боялся, как все, и из динамиков звучавшее страшное на весь «супермаркет», на всю Кромку, на весь сгнивший 604 — «Ужас». То что наводило страху и дрожи…
Сейчас тоже дрожь, только предвкушающая, желанная, ни с чем не сравнимая, незаменимая.
А час слишком долго. Ему хватит и получаса. Тридцать минут, и ещё с лихвой подумать, окунуться, вспомнить, понять насколько же теперь поменялось все восприятие, понимания, ощущения. Потому как это для него по охуенному непривычно — словно голый перед сотней ублюдков. Да, сто процентов — совсем похерил сознание. Выжил из ума.