Где-то там за окнами, за плитами бетона, новая жара, каленый воздух и выедающая жизнь тишина. Город замер, плавится под раскаленными лучами и миражи, которые появляются на желто-серых улицах А7. А Север и вовсе белоснежный, словно кипящий все из-за того же воздуха, и тишина накрывает пологом вымершего.
Но ему пиздец как приятно: кондиционер справляется, ноуты в спящих режимах заткнулись и молчат, и он уже как дня четыре назад вырубил оповещения. И мальчишка под ним не шевелится капризно, лишь грудная клетка вздымается размеренно и стучит, чутка быстрее нормы, сердце.
Это то, что может приесться — слишком желанное, — маячит жалящая мысль. Да. Естественно он блядь это знает, понимает, что такое время дико для него, но и не может отказаться от этой тишины вокруг, проклятого покоя внутри и жизни в его руках. Не хочет.
Это то, что может сожрать живьем. Только похуй уже настолько, что Ужас лишь приглушенно довольно урчит в волосы Джека, и вновь прикрывает глаза, даже не желая думать, охотно проваливаясь в дрему.
Скрип пола в подъездном коридоре, раздавшийся в следующую минуту, сгоняет любой намек на расслабленное состояние и дрему. Глаза хищника распахиваются, являя ядовитый золотой взгляд, который мгновенно переводится на входную дверь. Запасной нож, всегда прикрепленный с края кровати, оказывается в руке почти мгновенно, притом Питч даже не меняет своего положения, лишь приглушенно рычит, сильнее обнимая мальчишку. Его никто не найдет, не тронет. Он лишь его!
Но ещё один скрип, и по звуку это всё же коридор выше — на следующем этаже. Значит, наконец очухался выживший из ума нарик, который уже как пару лет порой возвращается сюда. Безобидный овощ, и все в норме, угрозы вроде нет; Ужас едва ли расслабляется, оценивая ситуацию, но рукоятку на ноже сжимает так же выверено крепко; прислушиваясь, по звуку прослеживая, что безмозглое существо бредет в конец коридора, забираясь в свою угловую квартирку. Едва слышно скрипит чужая дверь, хлопает. Наступает вновь тишина. Всё в норме ведь.
Только хуй там для него, и теперь фактор присутствия этого ебанутого, что устраивал годами, сейчас нихуя не устраивает. Джек едва шевелится во сне и тяжело вздыхает, и внимание мгновенно переводится на него. Инстинкты оголяются, являя острую необоснованную ярость, поднявшуюся изнутри за считанные секунды.
Ночью стоит вымотать этого белоснежного по полной, чтобы вырубился и проспал до самого утра. А недоугроза навсегда исчезнет из этого дома, больше не мешая своим присутствием.
С какого хуя он покусится на безобидного овоща и заберет его жизнь, Питч не анализирует, даже запрещает, лишь зверь внутри приказывает и скребет когтями злобно, не желая, чтоб такие индивиды даже приблизительно пытались быть рядом. Ведь здесь блядский беловолосый Рагнарёк.
Перспектива где-то шароебиться с Джеком после этого ощущения внутри отпадает начисто, пока мозг ещё соображает, ибо тогда он нахуй перережет каждого, кто просто попытается попасть в радиус трех метров от Фроста.
Ну, что ж, пиздец. Приплыли.
Только на данном этапе хищник лишь забивает на всё это. Он нехотя тревожит, наконец, мальчишку, заставляя его перелечь, почти перекидывая безвольное тельце к стенке, на свое место, сам же ложась теперь с краю. И заново закрыв собой Фроста, Ужас проваливается в тихую дрему. Так-то лучше. Нож всё же прячется под подушкой, ибо нехуй.
Комментарий к Глава
XXXIX
Приветствую всех моих дорогих читателей, и официально Лис вернулся!) Прода, как всегда по классике – через 7-10 дней.
Наслаждаемся последней ламповой главушкой, мои дорогие Кошмарики. После пойдет сааамое стекольное и вкусное, Лис обещает.
====== Глава XL ======
Как? Какого черта и как так произошло?
Тело немеет, отказывается его слушать, а в ушах нарастает блядский звон, острый, тонкий, с каждой секундой словно разрывая барабанные перепонки. Он не может даже пошевелиться, не может ничего, голой спиной ощущая леденящий металл операционного стола под собой. Вспышки воспоминаний, но верить не хочется, по ебанутому закрывая разум и обещая себе, шепча онемевшими губами — «Ты хороший мальчик, ты справишься с этой болью, с этим страхом. С этой — неизбежностью. Ты сможешь. Ради себя, ради того, чтобы вернуться… Ради того, чтобы вернуться и объясниться, сказать, что вовсе так не считаешь!»
«Давай же, Фрост! Ты же сильный мальчик! Ты сильнее, чем думаешь!»
Дернуть руками и беспомощно зарычать от того, что в запястья до разорванной кожи впиваются старые рассохшиеся ремни, некогда эластичные, но сейчас острые из-за ссохшихся полопавшихся частичек. И остается взвыть белугой, панически не ощущая, как слезы стекают по вискам. Почти не чувствуя свое тело.
«Давай же! Давай! Отвлекись! Сделай хоть что-то, Оверланд, ты же не та самая тряпка!»
— А кто ты? Ты — тряпка, Фрост! Всего лишь тот, кем вытирают ноги, и ещё скажи, что в твоей ублюдской жизни был хоть кто-то, кто так не делал с тобой! Давай — аргументируй, давай — скажи мне, что это не так!
Слова огненным эхом проносятся в воспаленном мозгу, и огонь сменяется стаями ледяных мурашек. Этот голос. Пропитанный такой злостью и такой жестокостью: холодный, ядовитый, почти неузнаваемый им голос… Ужас.
Джек жмурится и не понимает, был ли вчерашний день правдой или вымыслом. Что вообще вымысел теперь? Почему он не может проснуться, не может же за девятнадцать часов после всего того дарованного рая приключится этому ебанному сюру. Ну не может же! Не бывает так!
Где-то вдалеке слышится смех, такой нетипичный, истеричный, но Джек знает такой, он уже слышал эти нотки, когда его затаскивали в фургон, когда прикладывали тряпку пропитанную снотворным в носу, когда крепили ремни, когда снимали с него толстовку… Они его выловили.
Скрип собственных зубов, от сжатой в злобе челюсти, приводит в относительную паршивую реальность, и приходиться расслабиться; он почти не чувствует своего тела и скорее всего даже не почувствует, как сам себе запросто сможет раскрошить зубы, если продолжит беситься в том же духе.
Над головой ебаный светильник, древний, с ржавым ободком и одной по центру лампой, яркой и белой, и его тошнит от этого света. Сколько он здесь и почему ещё не растерзанный?.. Ах, да! Как же… Наверняка как и поступал тот ублюдок с крюками… Сначала жертву мучают, наслаждаются. Доводят до паники и бесконтрольного страха.
— Каждый ебаный садист захочет над тобой поиздеваться! Сделать из тебя послушную куколку, а ты ещё хочешь туда? Как, сука, пожелаешь, как хочешь! Они накинутся на тебя, накинуться, как только ты выйдешь отсюда, чертов мальчишка! Этого захотел, Фрост?
Да, сука, он сам захотел, сам опять развязал разговор, и слово за слово…
«Слово за слово? Оверланд, ты хоть сам себе прекрати врать!. Не стоит. Возможно, у тебя последние часы…» — едкое такое в подкорке. Но все равно вспоминать из-за чего всё началось не хочется, не хочется даже думать, и слетевшее с языка — «Сколько их должно быть, чтобы ты успокоился?» уже не вернуть. Только после этого явно перед ним закрылись райские врата. Или же его любимейший ад? Джеку смешно, потому что он, сука, стал причиной грандиознейшего скандала. Точнее его ебучий страх и упертость.
«А главенствующей вопрос, который ты действительно желал узнать — изменится ли он, так и остался пылиться. Потому что и нахуй не нужен был. Потому что, по сути, тебе, Оверланд, похуй сколько их ещё будет. Тебе страшно другое — сколько ещё ты сам должен увидеть, сколько ещё будет каплей крови, ран, трупов, сколько ещё раз ты будешь заставать свое Солнце раненым, разодранным в клочья…
Может и потому это сорвалось с языка. Тупая попытка в тупом мире попросить существо, которого ты любишь, чтобы остановился, не потому что, сука, ты пацифист и за мир, не потому, что тебе жалко ублюдских людишек, а потому что не переживешь, если с ним хоть что-то случиться. Потому что минимум — сдохнешь следом…»
Кажется на шее тоже ремень, фиксирует хорошо так, а он и не замечал, лишь, когда захотелось слегка повернуть голову в сторону, но похуй. Даже края, что режутся, уже не ощущаются — действия того же наркоза-анестетика или уже его шея слишком много повидала, Джек нахер не задумывается. Перед закрытыми глазами все равно другое, и мелькающие вспышки вчерашнего или ещё сегодняшнего дня? Утра? Хуй пойми…