— Тогда прекрати убивать!
— Не могу! Я не умею! Уже не умею — не понимаю как! Доволен?!
— Чем? Тем, что с каждым блядским разом должен гадать, вернешься или нет? Сдыхать каждый раз внутри, когда ты уходишь на свою ебаную «работу»? Не зная, вернешься ли ты или все окажется хуже, чем с Правителем? Или тебя где-то выловят?! — срываясь и швыряя собранный рюкзак на пол, ощущая, как вновь по лицу что-то катится, и этими своими эмоциями почти полностью показывая хищнику, как привязался, насколько безумно тот любим.
— А я не просил тебя, паскуда белоснежная, привязываться! Не просил заявлятсья и дарить «подарки», не просил залезать ко мне на колени и предлагать себя! Я не просил твою душу! — уже близко, лицом к лицу, но так ошеломляюще не хватая за горло, лишь опаляющий жестокий взгляд золотых глаз прямо в душу.
— Но с удовольствием забрал и сожрал, как только я сказал ублюдское «да»! — мальчишеский крик разносится по всему дому, оседая гулким звоном. — Только сказать и признать это, смотря мне в глаза, не можешь! Не можешь и не хочешь, потому что видите ли, с убийцами не живут, да? Так какого хуя чуть не прирезал того дилера, как только он посмел меня коснуться? Раз не просил меня не о чем, какого хуя даже теперь не выпускаешь? И, сука ты, я уверен, ты не дал бы никому просто посмотреть теперь на меня! Какого блядь хуя ты не можешь просто сказать, что между нами что-то…
— Тогда пошел нахуй, раз тебя не устраивает то, что есть! — слишком жестоко цедит и сразу же резко отходит назад, мечась по комнате, как тот блядский черный тигр в клетке: агрессивный, разозленный, готовый напасть в любую секунду, но проходят всего три секунды и вновь взгляд хищника направлен на зареванного мальчишку, спуская нахуй теперь всё на тормоза и наконец выговаривая то, что ебет уже столько времени:
— Хочешь — покажи пальцем на любого в этом ебучем термитнике, и я принесу тебе его в распотрошенном виде, или любой его отдельный орган, — почти рявкая и тут же усмехаясь жестоко, когда белоснежный вздрагивает от таких слов, но уже похуй, достал, потому вновь быстро подходя в мальчишке, перечисляя яростно, — Желаешь — банды вырежу, выстелю лично тебе кровавую дорожку до самих белых шпилей! Желаешь, чтобы тебя никто не нашел — никогда и никто — тебя забудут! Вырвать сердца, уничтожить любого — всё блядь, на что хватит твоя извращенная полудетская жестокая фантазия, Оверланд! Но о большем, маленькая тварь, меня не проси! Не дам!.. — сокращая расстояние под ноль и заглядывая в испуганные серые глаза, беспощадно уничтожая в этом гребаном мечтателе последнюю искру надежды, — …Ничего кроме этого я всё равно тебе дать не смогу. Смирись и запомни это навсегда, моя временная собственность!..
Боль выбеленной магмой растекается по всему телу, выжигая и вправду всякую ебучую надежду. И думать уже не хочется про подсознание и жестокие смешки внутри. Джек не смиряется, но не может вынести ни этого взгляда, ничего-то ещё, тем более ещё нескольких таких убивающих слов. Наивный и глупый Оверланд, а всего лишь хотел попросить быть осторожнее, дать понять, что боится, что аж пиздец как, дать понять, что не безразличен. Но да, всего лишь ебаная временная собственность Кромешного Ужаса 604.
Джек отталкивает от себя мужчину, и на отъебись перешагивает отшвырянный рюкзак, но прежде чем съебаться, останавливается на середине комнаты. Комок в глотке болит и не дает нормально сглотнуть, душит. О чем ещё говорить? Как после этого здесь оставаться? Есть ли вообще гребаный шанс?
— Питч?.. Тогда зачем… всё это? — сипло и слишком жалко, сглатывая всё же и продолжая более озлобленно, потому что сил терпеть уже нет сука, — Ты определись, пока твоя временная собственность пытается вправить себе мозги, чтобы тебе соответствовать и не ебать розовыми вопросами и эмоциями. И всё же… хотя бы задумайся.
Мальчишка ухмыляется как-то криво и точно знает, что эту горькую кривую ухмылку не увидят, не поймут, а потому идет в сторону выхода, и уже нажимает на ручку двери, как позади раздается новый прощальный приговор, такое адовое:
— И воевать за тебя я не собираюсь, — четко и холодно, что спутать с другими словами невозможно, и в таком же ровном отстраненном тоне продолжая, — …А за себя уж и подавно. Проиграно. Проебано. Давно…
— Что произошло тогда, семь лет назад? — едва оборачиваясь, пряча свой болезненный затравленный взгляд, но всё же смотря на своего невозможного, так желанно пытаясь узнать, какого хуя его так довело в той, прошлой, жизни.
— Что произошло после твоих шестнадцати? — едкий самодовольный тон, дабы скрыть истинное любопытство. Это последнее перед тем, как хлопает входная дверь.
Джек распахивает глаза, но не видит четко перед собой ту же лампу, все сливается в неясный размытый ореол света. Блядские слезы, потому что разъебал, все что было. Похерил. А желал лишь… Лишь защищать? По-своему? Как может? А что он вообще может дать и предложить самому могущественному и опасному существу в этом городе? Что он блядь, проклятый исковерканный грязный мальчишка может? Что вообще…
После тех блядских пятнадцати-шестнадцати, после того что с ним делали, сделали, как испортили, извратили, не спросили, предали… Всё же отросшими ногтями по металлу стола, отчего передергивает — звук противный, и острая рвущая боль от сломанных двух ногтевых пластин на левой руке аналогично.
Боль от омерзения к самому себе в прошлом все же перебивается, но не тем, что он в кои-то веке осознает, где он сейчас — на операционном столе новых ублюдков, не тем, что было до этого, не тем, что его выгнали, точнее не остановили, когда он съебался. Страшнее всего те ебаные слова, и его взгляд. Так всегда — появилось солнце, и не понимает, что некоторым бывает так больно.
— Не могу! Я не умею! Уже не умею — не понимаю как! Доволен?
Что такого произошло, что ты стал Ужасом? Сколько и как нужно было убивать и предаваться этой глухой ледяной ярости, чтобы забыть, как быть…человеком? Ты ведь им был. Какая боль должна была тебя сподвигнуть заглушить её таким садизмом над другими? Зверь, что не помнит, как быть человеком.
Из прокушенной губы стекает струйка крови, только Джек жмурится и не чувствует боли, ощущая лишь теплоту стекающую по подбородку вниз на шею, затекая под ошейник. Ад разворачивается под солнечным сплетением и что-то внутри рвется спущенными канатами, плавится и орет разъяренным волком в ледяном лесу. Мысли и образы, домыслы, страхи, эмоции: что и как произошло с ним, с его Солнцем.
«Сука! Ты лежишь полураздетый, без пяти минут распотрошенный, на столе психопатов, но воешь от боли и страха за того, кто есть нарицательный — Ужас всея 604! Тот, кто тебя всего лишь считает временной послушной шлюшкой, собственностью. Временной собственностью. Кому на тебя равносильно похуй, и никаких эмоций, кроме завышенного собственничества, он к тебе не испытывает! Фрост, да ты в край ебанулся!» — но ему похуй настолько, что даже собственный голос в голове не успокаивает — не отрезвляет, не убеждает. Те слова жгут голову, словно раскаленный свинец заливают, и, кажется, он даже чувствует и слышит, как шипят от этого мозги, прожигаясь белым металлом.
Не умеет быть нормальным. Забыл как, не понимает. Семь лет ада. Ты учишь ещё буковки, варясь в своем ебанутом мирке, а он уже написал, сука, книгу и всё ещё живет! Даже тебя подпустил. А ты — ты все похерил. Тебе ведь нужно было узнать, какого хуя происходило тогда, тебе ведь нужно было по-дурному заикнуться о временной отставке. И с какой целью? Ты так даже ему толком и не объяснил. Не потому, что хочешь, чтобы он изменился, а только потому, что боишься за него. Боишься и не можешь допустить того, что было после бойни с Правителем.
Полез, называется, раскрылся на крохотную долю своих проклятущих эмоций, и узнал много нового. Теперь даже флера мечтаний, что ты кто-то больше для него, чем любовник, не будет, лишь смольное покрывало с выцарапанным на нем — Временная Собственность.