Мысль, подобно создавшейся в голове картинке, расплывается, пошла уже пятая секунда.
— И нахера я вам? — прекрасно зная, что если Кайл ввалился в курилку, значит, ты понадобился в операционной. Только для кого и зачем?
— Твой профиль, — пожимает плечами молодой мужчина, — Яро хочет, чтобы ты ассистировал.
— Снова фарш? Шлюха из Вип, которая неправильно отсосала или всё же раскромсанный алкаш-бизнесмен… — ухмылка скорее вредная, нежели чем — «а я же вам блядь говорил».
— Почти. Важная шишка из Департамента. Какой-то псих подкараулил и покромсал: лицо, шея, руки… Куколка эдакая, только без веревочек. Короче соединительные задеты, сосуды, нервы…
Ты проклинаешь девятнадцатичасовое уже дежурство, но убедившись, что бычок хорошо затушен, идешь вслед за этим порой до омерзения позитивным анестезиологом.
Тебе двадцать четыре и это последний год ординатуры, а после практика, после углубление в микрохирургию, благо ты на охуительно хорошем счету. У тебя есть все шансы выцепить то единственное место на последующий год, если какая-нибудь шваль не подсидит. Хотя, разве ты позволишь?
Операционная со штатным набором лиц, лишь на две медсестры больше — практикантки из пятого отделения. Ты делано позволяешь милашкам надеть на себя дополнительный халат, и склоняешь голову на бок, рассматривая тело на столе. Вновь очередной псих постарался разрезать тучного недополитика: грубо, не аккуратно, действовал ножом, причем тупым, но придурок даже не знал, где и как резать правильно, не брал центральные кровеносные артерии, так — невменяемая злость и возбуждение. Откуда ты знаешь, как этот псих действовал, уже не задумываешься; моментально понимать характер психов по оставленным ранам, как охуенная интуиция или уже наметанный глаз — не важно. Факт в том, что такие повреждения почти уже данность, учитывая скачок преступности в А7.
— Когда же этих паскуд переловят-то?
Но ты не замечаешь этих искренних молоденьких возмущений, ровно, и не отвечаешь, у тебя работа.
Кейт опять ебет мозг в пять утра, когда уже светает, а ты только за поворотом снял окровавленные перчатки. Она заваливается в приемную как всегда довольная, знающая уже в свои семнадцать себе цену, не обращая внимание на восторженные взгляды молоденьких сосунков и врачей постарше, и, ухмыльнувшись тебе, просит выручить до получки.
Очередное, блядь, новое свидание с богатеньким ублюдком. Но она смотрит на тебя снизу вверх горящими карими глазами так ожидающе, и в предвкушении, как будто ты её последняя надежда на спасение, что опять, сука, выигрывает. Победоносно улыбается, и пока ты достаешь нужную сумму, предсказуемо кокетливо поправляет черные волнистые волосы, неизменяемо распущенные. Ну как, твою ж мать, иначе?! Обязательно чтобы проходящие мимо кобели поголовно свернули головы на такой жест. Стерва!..
— Сколько, блядь, раз говорил! Кейт, сука…
— Я тебя тоже люблю, братец, — скопировав твою дежурную ухмылку, целует в щеку и всё же вырывает несколько купюр из твоих пальцев, — Отцу не жалуйся, старшенький ты наш. К ужину буду дома и нормально всё обсудим. Кажется, это судьба!
Она радостно улыбается, подмигивает и упархивает на пятнадцатисантиметровых шпильках.
— Это тринадцатый в этом месяце твоя судьба, — цинично шипишь ей в след, за что получаешь ответный фак и цокот от железных набоек на шпильках. Лимитированная коллекция, мать её.
Позади, попивая дрянной кофе, подходит Кайл, и, понаблюдав пару мгновений за удаляющейся девушкой, довольно присвистывает.
— Вот она какая, младшая Блэк… — с широченной улыбкой тянет очарованный коллега.
— Глотку перережу, — шипишь ты ревностно, и тебя вмиг понимают, затыкаются. Прекрасно ощущая, что это не просто слова.
А вечером, после смены, когда, наконец, ты отсыпаешься, вы все ужинаете. Кейт прискакивает подобно резвой лани на всё тех же шпильках, раскрасневшаяся от жары, и притаскивая пару пакетов с продуктам. Мать закрывает жалюзи на всех окнах, дабы никто не увидел вашу более-менее адекватную, дружную и счастливую семью, посреди этого кровящего гадюшника. Ужин начинается под твои тихие маты, и восхищенный треп Кейт о том, какой же Дейн заботливый молодой человек. Но тебе уже прекрасно ясно, что на следующей неделе она заявится опять под три часа ночи к тебе на смену, вся зареванная и жалуясь, какой же этот Дейн козел и мудак. Данность, блядь. Ровно, как и то, что ты вновь позволишь ей выкурить полпачки своих сигарет.
Тебе двадцать пять, и ты с очередной смены, очередной операции, заебаный в хлам, но отчасти удовлетворенный — никчемному пиздюку спас жизнь и мимику большей половинный лица, хотя, хуй пойми, кем тот станет, когда вырастет в этом злоебучем городе. Но похуй, главное удовольствие от жизни, которой ты владел и спас, медленно растекается по всему телу и приятно ластится в сознании.
Только вот данность поменялась, и дома очередной скандал пока родителей нет. Потому что Кейт, сучка, нашла себе уже не просто Судьбу, а ебучего папика — шишку, и ты надеешься, что этот холеный ублюдок не из тех, что сидят в Шпиле. Но её фраза, выкрикнутая тебе в лицо пиздец, как коробит:
— Я хочу нормальной жизни! Нормальных шмоток! Я не хочу возвращается по этим серым гнилым улицам, пачкая дешманские подделки этих «Прада»! Я вновь хочу настоящие, хочу на машине! Я хочу, чтобы, сука ты бесчувственная, меня любили и ценили, хочу, чтобы те сучки с моей новой работы не смеялись, а все зубы себе стерли, сжимая от зависти челюсти. И с Люком я чувствую себя другой, я такой крутой становлюсь!
— Да на шлюху ты становишься похожа!
— А ты на психопата со своими операциями!
— Я жизни спасаю!
— Не в жизнях дело, братец, а в твоей жажде жизней… — Кейт неуловимо резко приближается к твоему лицу и заглядывает в глаза, и смотрит так, словно видит и знает больше чем ты, — Ты жаждешь их, их всех, и каждого по отдельности, но не тела — власти жизней...
Это бьет. Ослепляет. Но выдержка у тебя ещё с восемнадцати лет пиздец какая, а потому ты даже не порываешься на эту накрашенную дурочку, просто разьебываешь стену позади нее одним четким ударом кулака. Ебучий тонкий гипсокартон, только вот эта стервозина и бровью не ведет, и её пристальный карий взгляд, сейчас почти схожий с хорошим виски, не уступает твоему злому, горящему желтым бешенством.
— Я надеюсь это было в последний раз, — раздается с коридора отцовский голос, и уставший голос матери, которая едва слышно, почти не различимо, но не с твоим-то слухом, матерится.
Достали. Кажется, Кейт тоже понимает, и вы двое взрослых матерых паскуд опускаете глаза в пол, как первоклассники разбившие учительскую вазу, потому что знаете, что если достали маму и она матерится, то вам пизда. Это отчасти веселит, и ты медленно успокаиваешься, но по своим знакомым наверняка пробьешь этого новенького папочку.
Эта тварина, а ты чувствуешь — та ещё тварина, не будет с твоей сестрой. Ты собственник, то что твоё — твоё и оспариванию не подлежит. Ты не отдашь её этому сукиному сыну. А то, что тот ещё сукин сын и ублюдок, ты понимаешь в следующий раз, когда Кейт, вновь попросив у тебя отпроситься и просто проверив не чокнулся ли с авралом на работе, выбегает из больницы и запрыгивает в черно-матовый кабриолет, с щенячьей довольной улыбкой, пока ей открывает и закрывает за ней дверь высокий и широкоплечий мужчина, на вид старше тридцати, с холодным взглядом черных глаз.
Ты ловишь этот взгляд, стоя в тени, на крыльце главного входа, медленно докуривая сигарету. И чувствуешь, как по спине бежит мороз от ядовитости и жажды в этом взгляде. Предчувствие, что, как минимум, эта тварь подсадит твою младшенькую на наркоту уже хуйня, а вот то, что будет нечто похуже, более явственно грызет интуицию. Это бесит, и ты просишь тебя подменить, ссылаясь впервые на хуевое состояние, потому что располосованный мужик на операционном столе, которого разукрасила женушка за изнасилование дочери, тебе кажется лишь мясом, на котором можно отыграться: вонзить в него скальпель пару десятков раз, разворошить и разорвать к хуям, как свинью.