Память… Она режет, она подкидывает картинки прошлого и заставляет задохнуться от панического тошнотворного страха.
Внутренняя безопасность Шпиля. В хуевость его мыслей и домыслов, самый широченный и с коротким ежиком, что все ещё держит его на прицеле, мерзко лыбится с таким неотвратным сообщая:
— Пора возвращаться к хозяину, белоснежка.
Ему только исполнилось… зачеркнутые шестнадцать палочек черным старым маркером в какой-то давно разрушенной квартире… А на следующий день он верит, что счастье существует: такой испуганный и ещё не привыкший к пиздецу вокруг, но довольный, что удалось выхватить пару кредитов. И теми же перебежками в чужом опасном районе, самом опасном — А7, и вторично удачно стащив у лопуха продавца складной нож. Это круто!
Но воодушевление и радость от собственной смелости и удачи рассыпается гребаным пеплом, когда его настигают, негаданно, непредсказуемо. Зажимают в одном из проулков, коих в А7 сотни, зажимают с двух сторон и ржут, прокручивая в загорелых грязных руках ножи-бабочки. И он тупица — дурень, трясущимися руками пытается хотя бы правильно держать свой нож, новый, ворованный только что. Такой предсказуемый, и в серых глазах испуг, с пониманием, что хрен он выйдет победителем из этой ситуации.
Тупик, его зажимают в тупик, глумятся матами, опускают, как последнюю и конечную, и ему правда всё ещё противно и обидно на такие слова, но времени на тупые слезы нет. Он должен защищаться, даром что преследуемый годами, уставший от грязи и загнанный постоянно зверёк с глазами цвета… стали.
И ему первобытно страшно на последнее паскудство, когда глаза у ублюдков округляются, а улыбки становятся пошловатей — капюшон сполз и чужакам виден теперь его цвет волос, ослепительный в этой кровавой грязи и зеленых, покрытых плесенью, стен. Тошнота подкатывает к горлу, не то от запаха тухлятины и сырости, что пропитан этот тупик, не то от того, о чем говорят эти грязные гандоны.
И выхода у него нет, и нож не поможет, и придется, что… умереть? Подчиниться? Да ни за что он не будет подчиняться! Никому! Никогда! И умолять — умолять он тоже никогда… никого…
Его почти хватают жадные чужие лапищи, но визг от тормозов машин совсем рядом все прерывает. И он, долбанутый перепуганный мальчишка, не понимает, как в переулке, столь узком и запутанном, появляются три бронированные машины: кортеж из двух черных бронированных джипов, а по середине же серебристый броневик, в габаритах превышающий эти джипы втрое.
Почему — не успевает ещё сформироваться осмысленной мыслью в башке, как выросшие, словно блядь из-под земли, амбалы, наверняка охрана какой-то крутой шишки, крутят недоносков, которые минуту назад ещё хотели поживиться им.
На чужие громогласные вопли Джек не обращает внимание, просто испуганно таращится на всю сцену, которая происходит перед ним, и всё ещё держит перед собой нож, столь запыхавшийся и не менее удивленный.
И с хера ли серьезным и крутым понадобилось здесь? Разборки банд? Разборки лично с этими мразями, которые на него напали? Ну почему? Почему всегда он попадает в такие хреновые ситуации? Почему…
От матов и криков ублюдков он вздрагивает и тупо пропускает момент, когда из центрального серебристого монстра выходит Он.
«Может ли серебро быть столь ярким?» — думает Джек, впервые столкнувшись со взглядом этого необычного незнакомца.
Только ещё подумать не приходится: серебристый глава, сто процентов он и есть Глава — во всем бело-серебристом, ярком, столь, на дикость Фроста, идеальный, не вписывающийся в грязь этих улиц… Весь ослепляющий, жестоко-холодный — он нарушает всё на отъебись, он брезгливо не терпит шум и маты этих ублюдков, он не терпит того, чтобы самого Джека все еще крыли матом и порывались к нему. И как только один вырывается из захвата охраны, намереваясь коснуться испуганного мальчишки, пистолет, появившийся за мгновение в изящных белоснежных пальцах, четко пускает по пуле в головы несостоявшихся насильников. Глава не терпит даже движения в сторону испуганного Фроста…
Звонкое эхо вместе с перепуганным вскриком самого Джека разлетается по проулку, оседает где-то на потрескавшемся асфальте и всё охватывает устрашающей тишиной.
«Следующий я…» — панически вспыхивает в голове Фроста, когда он переводит взгляд на рядом стоящего и спасшего его главу. Но молодой мужчина только прячет с платинными насечками на рукоятке пистолет обратно в белую кобуру, под дорогущим плащом, и смотря в глаза Джека, едва усмехнувшись, но вовсе не пошло, доброжелательно протягивает руку.
— Это не то о чем ты подумал. Домой? — мягким успокаивающим тоном звучит пропуск в новую жизнь звереныша Джека.
Видение прошлого обрывается в ту же длящуюся, на счастье, секунду, и Джек, как гарпия с ядовитыми когтями и клыками, лишь едва пригибается, чувствуя старое и доброе — липкое такое уничтожающее внутри; он шипит, расплываясь в хищной пугающей улыбке, и делает плавный шаг в сторону.
— Да неужели, тварь?.. Действительно достанешь меня?..– голос некогда испуганного подростка сейчас похож больше на язык опасной змеи, и ледяная ярость на нахуй перебивает оголенные эмоции страха.
Ствол, направленный на него, уже не пугает, лишь подстегивает. Воспоминания плетками хуячат по осознанному, и от этого жидкий адреналин впрыскивается в кровь, заставляя сердце разогнаться до запредельного, а тело стать непредсказуемым. Нет! Всё что угодно!.. Но он не вернется...
На верхушке Белого Шпиля слишком ярко, слишком запредельно мягко, одновременно просто и роскошно. Лунный приводит его сюда молча, без намеков, отпускает охрану и улыбается мягко, наливая себе привычно мартини…
— Ты можешь оставаться сколько угодно, маленький Джек.
— Зачем? В виде кого? Я — зверушка?
— Ты друг. Хочешь честности… — он оказывается близко так быстро, неуловимо и грациозно одновременно, заглядывая серьезно в глаза Джека, — Ты — это я в прошлом. Считай… моя последняя жалость. Оскорбительно — не держу тебя, мой маленький…друг. Не оскорбительно — добро пожаловать.
— Не ломайся сучка, тебе же лучше будет! — рычит глава охраны, вскидывая пистолетом, как будто пытается запугать.
— Ломаться и прогибаться, скорее по твоей части, сучка, — отзеркаливает в более дерзком тоне Джек и кривит губы в ядовитости, медленно осматривая тех двоих за спиной главаря и вновь на пистолет.
Ничего не меняется, даже способы запугивания, да?
«Шансов выбраться — только на тот свет. Не сможешь. Проиграно заведомо. Хуевый расклад для одного субтильного мальчишки против трех хорошо натренированных шкафов с оружием. Да и никто не придет на помощь, тем более, если услышат выстрелы. Белая твоя карта, Фрост, — шитая блять на тот свет…»
Но ты же не намерен сдаваться?
Сдаваться? Ещё раз? Дать себя захватить? Привести, как на…
Бешеность взыгрывает ебанутая, осколочная, подобная тем же ненавистным месяцам проведенным в неволе, и Фрост от этого лишь резко отклоняется назад, отпрыгивает, ударяясь больно о стену позади, и усмехается догадливо, когда на его движение главарь, не выдержав напряжения, щелкает на курок. Тишина. Не заряжен.
— Значит — доставить живым и невредимым, да? — шипит злобно Джек, пригибаясь почти наполовину, как пантера перед прыжком, смотря из-под челки на обескураженного охранника и медленно заводя руку за пояс. Но никто ведь не говорил, что он будет послушным мальчиком и позволит себя просто так взять.
Да нихуяж!
— Никогда больше… — голос больше похож на шелест, — Никогда… — под яркость и мерзость воспоминаний вновь шепчет парень, и изворачивается ужом, как раз в тот момент, когда терпение главного заканчивается и на него кидаются.
Первое на него движение, но Джек удачно уходит в другую комнату — скользит одним шагом назад, благо дверей нет — одни проемы. Но в равной степени двое сподручных, на удивление не столь тупых, резво приходят в движение, и не зная вовсе цели порываются вперед, пытаясь взять упором. Бравые, сука, молодчики.
Только нихуя ж у них не выйдет, они не знают какой он, они не были там, они не понимают… У Фроста, как ебнутая подсознательная защита — инстинкт самосохранения, и инстинкт на максимум, он щелкает вовремя, и Джек не улавливает сам, даже не осознает, как первая продольная полоса кровавым расплывется на низеньком мужике, попытавшееся схватить его за руку. Злобный крик с матами взрывает пыльную коробку-квартиру, а у белоснежного лишь слезы в глазах, бешеность во взгляде, довольная усмешка на бледных губах и непредсказуемая резкость в каждом движении. Точно ебнулся, и уже дальше некуда. Но кусочек здравого, едва воюющего в подкорке, ещё уверяет — есть куда.