То самое — полное безумие и одержимость, которое Блэк встречал лишь у отражения в зеркале, когда возвращался после кровавых бань. Под стать. Мальчишка только сейчас начинает открываться. Дает понять какой он и что хочет, мальчишка ему ровня своим… безумием, одичалостью, атрофированностью адекватных ценностей от даже того ебнутого мира, что начинается за чертой Севера. Фрост не просто дразнит, Фрост, сука, специально и филигранно срывает каждую цепь на его внутренней клетке и освобождает, и чтобы, сука, не отпустить на волю — нахуя? — забраться наоборот внутрь, дать понять он — такой же, он равный, дабы быть в той же клетке. Идущий на всё нереальное, невозможное.
Укротить значит, да? Блэк ухмыляется, соглашаясь на условия мальчишки, слишком неожиданно, с разворота, швыряя вскрикнувшего сученыша на кровать. Хорошо, он сука укротит; расхлестывая свой ремень с характерным металлическим звоном бляхи и подходя ближе.
Клокочущее поднимается из глубин, разрывая ментальные стопоры в хламину, и лучше бы Фрост не заикался, не освобождал, лучше бы был тем наглым подростком, тупым и спесивым. Не настолько откровенным, уникально диким… раскрывая какой хитрой сукой, добивающейся своего, может быть.
И мальчишка уже трижды за этот день паскуда. И Джек по новой хитро усмехается, пряча блядский взгляд под пушистыми ресницами и извернувшись скидывает низ, и джинсы картинно блядь сползают с худых бедер, оголяя его полностью. Как всегда этот бляденыш не надевал ничего под, а теперь столь откровенный, едва выгнувшийся, с полуулыбкой на кровавых губах.
Джек делает это впервые так, не играя нарочно, лишь показывает себя, какой он может быть, он может и ебнулся из-за произошедшего окончательно, но именно сейчас дает намеки, каким Питч еще его не видел, без упрека на то, чтобы сам мужчина открыл свои шкафы со скелетами. Нет, это бескорыстно, без наживы, просто потому, что хочет показать себя хоть кому-то окончательно?
Нет, не кому-то, а Ужасу, лишь ему единственному. И Джек заведенный, чуть не задохнувшийся от одного повелевающего грозного рыка коим его осаждают, тихо хнычет и прогибается едва назад, окончательно позволяя джинсам упасть к щиколотками и выставляя себя на показ.
Парень звучно стонет, когда его резко хватают за волосы и оттягиваю назад, заставляя ещё сильнее прогнуться в пояснице, едва перенося вес на локти. Как всегда это только начало, но у Джека уже ебаная каша в голове и он, как в дурмане, запрокидывая голову сильнее и подается бедрами назад, навстречу. Его грубо осаждают шлепком по ягодицы и кожа моментально начинает гореть, но он блядища сейчас ещё та, и лишь глухо пошловато стонет, не в силах унять поднимающуюся из глубин тела возбуждающую дрожь.
Яркой, желанной, ослепляющей удовольствием боли сейчас так много для него: боль в шее от зажатых позвонков, в волосах, в спине, которую царапают по всей длине короткими грубыми ногтями до красных полос и местами сорванной кожи, и вскоре будет та самая — главная боль которую Фрост в последнее время так ждал. Он давно ебал свой мазохизм, как диагноз, и лишь наслаждался, послав нахуй рамки и приличия нормальных людей. У них всегда всё ебнуто в край, у них равно давно не было, по их же меркам, и Джек знает каково будет сейчас, но нихуя такого уж сильно подготовительного в ванне не делал, не слишком уж растягивал себя, не смазывал хорошенько — к херам это не нужно! Особенно после того раза на подоконнике… и на столе... в подъезде… И теперь у него ебнутый стояк на жесткое и грубое, но почти без смазки, когда орешь от боли и задыхаешься от словно расплавленной кожи, но это — детка — мазохизм и запредельный экстаз лично для него. И похуй совершенно какие внутренние стопора и страхи он пытается каждый раз заглушить этой болью. Уже похуй...
Потому сейчас парень настолько многообещающе стонет, как может дергает голову, наигранно и уже почти не стесняясь этого, не набивая себе цену, лишь подстегивая, и облизывая пересохшие соленые губы, умоляет на грани различимого, вслух вовсе не понятного, но очевидного поскорее его трахнуть… Джек в изнеможении от переизбытка боли и желания не соображает, но пиздец какой гибкий, изящный и нереально сейчас… доступный, впервые такой? Он снова забывается на секунды, проебывает их на последние свои попытки быть непокорным и как же зря, потому что через мгновение задыхается и после заваливается новым сорванным стоном от долгожданной, мать её, боли и этой раскаленной заполненности. В голове становится совсем хуево и хочется сморозить нечто пришибленное и розовое, но Джек лишь сипло смеется и в последний, по его силам, раз дергается вперед, вильнув бедрами — эдакий, сука, непослушный, зажимающийся и невинный... И это пиздец как срабатывает, и его жестко в эту же секунду впечатывают мордой в простынь, загоняя до основания, отчего приходиться орать уже по полной, но в матрас. Хуево он продержался, потому как поддается сразу же, насаживаясь до упора теперь сам и расставляя ноги шире, растекшейся сукой перед любимым.
— Ещё… — единственное и последнее сорванным голосом, но его вновь грубо утыкают в кровать, частично не давая дышать и на пробу очередное жесткое движение, отчего Фрост вздрагивает всем телом и задушено скулит, невольно сжимая простынь до треска, почти разрывая, почти ломая себе ногти.
— Тебе придет пизда раньше, чем я начну входить во вкус, погибель моя... — это либо у него ебнула крыша и пошли слуховые галлюцинации от перевозбуждения, либо действительно Питч шепчет ему на ухо, обещающей с угрозой и однозначным довольствием в голосе, так жестоко опаляя чувствительную шею жарким дыханием, но не кусая привычно и до крови.
Но Джек только вымученно улыбается краешком губ и согласен на всё блядь, что сегодня между ними произойдет, и дальнейшее бесчестно меркнет, вновь выцветает и окунает в чистую черную лаву, в корой парнишка желает вариться вечно, умирать и возрождаться, не вспоминать и не ощущать больше ничего, особенно не помнить прошлого, не помнить того что с ним сделали. Это единственная реальность которой он позволит существовать, единственное настоящее, что ещё от него осталось и что он хочет сохранить, остальное выцветает плавленными ошметками его бывших наивных эмоций...
Шумящий ветер за приоткрытым окном не заглушает, гром вдалеке, на западе города, равнозначно ничерта не перебивает, ни одного, сука, звука, а влажное, в белесых разводах, покрывало вторым после подушек оказывается на полу на отьебись. Но Фрост на такое лишь улыбается, и тут же шипит, от хер пойми какого уже укуса за правую лопатку.
— Ужас мой… — едва различимым шепотом, выгрызая из своего тона ту запредельную любовь и ласку, но всё же ему хорошо, просто охуенно от ощущений горячих рук, что обнимают со спины и сжимают до боли в легких; Питч медленно, но уверено прижимает его к себе вплотную, и Джек позволяет ещё одной расслабленной улыбке появиться на лице, все равно эту улыбку сейчас не увидят.
Запредельно, и это кажется единственным адекватным и понятным, что осталось в его белобрысой голове, но парень не зацикливается на мыслях, он заводит руку за голову и приобнимает Блэка, который, сволочина, опять увлекся и прикусывает до крови и синяков его страдальную расцарапанную кожу на спине. Чертов любимый садист...
Чертова передышка, если можно назвать четыре неполные минуты ленивой дрочки и острых поцелуев передышкой. Парень же впервые за всё их совместное проживание жалеет о том, что сделал, жалеет, что показал себя и дал индульгенцию на всё своему персональному убийце. Злить Питча пиздец как опасно, выводить же его на чистейшие инстинкты, срывая полный контроль — последнее неадекватное, что нужно делать, но Джек же блядь хотел по-настоящему! Джек, долбаеб, это получил! И похуй уже даже на свое довольствие, он впервые так отчаянно хочет остановиться, хочет спать, хочет не ощущать своё по-настоящему истерзанное тело, где всё пиздец как болит, щипет, саднит и стягивает, тело, в котором не осталось нихрена ни сил, ни выносливости.
Девятнадцатилетний пубертатный пацан, который гордился своим темпераментом и выносливостью — ебланат, но с довольной усмешкой в мыслях.