Он глотает сырой удушливый воздух, но рад ебучему ветерку и гребаному неону повсюду, под ногами хлюпает, но шум и яркость 604 ослепляют и оглушают — кроют, и он дезориентирован, и понять что это на полу и сориентироваться тупо не успевает. В висок упирается ствол очередного пистолета и, резко обернувшись, парень натыкается на обезумевший взгляд ещё одного служителя, мать его, закона, только этот уже старый и жирный, с трясущимися руками и от страха уже не осознающий, кто перед ним.
Джек ощетинивается, понимая патовость попадалова, но ничего не успевающий предпринять: щелкает предохранитель и срабатывает ебанное ты ж нахуй дежавю. Он на прицеле, как при той облаве, но полицейскому филигранно распарывают глотку черные лезвия одним привычным и точным движением, и дергающуюся в конвульсиях тушку, как нехуй делать, отшвыривают подальше, и блядь... приплыли. И сам Он вновь перед ним, в истинной ипостаси того самого зверя, в привычно черном, в крови, но... он. Он!
Джек не думает, Джек просто блядь не думает уже — стопора летят — бросается сразу, обнимая и утыкаясь в ворот плаща, с бешеным:
— Питч! Твою мать, Питч... ну зачем? Ты ведь... твою мать, какой же ты... Ужас мой!..
— Угомонись, смертник, — грубо, как и всегда, но вопреки ярости и раздражению на ебливый случай, мальчишку прижимая к себе сильнее, насколько сука позволяет ситуация — да она вообще не позволяет! Все вопреки правилам, тактикам, все вопреки всему и нужно было сидеть дома, или вообще нахуй сматывать с этого осточертевшего термитника нахуй. Но нет, вытащил козырь — поставил шалаву Фею на место, разворошил ебучее осиное гнездо... и ради чего? Кого?..
— Тебе нельзя сюда! — с таким протестующем жалостливым, но даже ни на миллиметр не отстраняясь выпаливает мальчишка, дрожащий, как промерзлый мелкий кошак.
— Я блядь что разрешения у города спрашивать должен?
— Ты не понимаешь? — вот этого гонора Джек рил не понимает, отстраняется, заглядывая в любимые желтые глаза, — Они скоро будут здесь и они тебя... не просто убьют, на казнь, на… Да блядь, блядь! — Джек не может это терпеть больше, он понимает, что нужно сьёбывать, и времени у них нет, но ему страшно другое — из-за него, из-за его гребаной шкуры... Джека кроет истерика и нервы из-за всего случившегося пережитого уже не выдерживают, а вновь сухое и сказанное так спокойно «Угомонись» не действует априори.
— Джек…
— Я блядь понятия не имею, на кой хуй ты это вытворил, ровно никогда не пойму, что творится у тебя в голове! Но я до ебаной пелены не хочу, чтобы с тобой что-то было! Мне предостаточно смерти любимых, тебя терять я не желаю от слова блядь совсем и потому! И если единственный способ, после моего жалкого спасания шкуры, уезд из города, то блядь и поступи так и разбежимся! Я не хочу, любовь моя, тебя терять!.. Не переживу ещё и этого... тем более этого! Так что хватит строить город и просто съебывай, пока они не натравили на тебя всех, кто есть в этом ебаном термитнике, ясно!?
Джек задыхается от безысходности, от своих же чувств и этой тишины, этого взгляда, но своего не отводит. И вот, блядь, представлял по-другому, но признался так... Да лети всё в ебучую бездну; просто он не может поставить равнозначно. Жизнь его — паскудная и пропащая — не равноценный обмен жизни и свободе любимого черного тигра. У Джека извращенная логика, но ему кажется, что Ужас сделал для города намного больше, да и вообще заслуживает, даже при всем случившемся, большего.
Мальчишка, всхлипнув, давит комок в горле и зажмуривается, упираясь лбом в плечо мужчины.
— Я... не смогу, Питч. Мы оба знаем, что начнется после этой шумихи... Со мной похерено, проебано, но не ты, Ужас мой... Хищник, любимый... Я не смогу...
Договорить в этой тишине не дают вскрики со стороны лестниц и громкий топот. Подкрепление из соседнего участка, два спецотряда, что получили приказ на уничтожение всех, кто в случае чего будет на крыше. Полная зачистка. А время на все эти разговоры у них проебано.
Мальчишка, как всегда балласт, кинуть его...
Тогда ради чего вытаскивал, залезая в чужое гнездо?
Ужас раздраженно рычит, отшвыривает от себя мальчишку, и бегло осмотрев крышу, подгоняет его и швыряет к трансформаторной; всё дано перенесено вниз, но сам укрепленный шкаф остался и для данной ситуации он идеален.
— Живо внутрь!
— Нет, я не...
— Не беси, и не смей вылезать! — и дверь захлопывается. А Джеку хуево, и он не знает от стрельбы, криков или того, что сейчас возможно всё закончится не так, как всегда.
Здравое давно покинуло свой перрон и помахало ручкой, и у Фроста подкатывает полная истерика, сдерживаемая целый день, сутки, месяцы? Да не знает блядь он! Не знает! Только страх за то родное и ужасное одновременно перебивает все инстинкты, и Джеку кажется, что он вот прям сейчас ебнется кукухой полностью, заорет в голос или уже орет? Или просто воет, сжавшись в стальной будке?.. И разумное «угомонись!», даже голосом любимого Ужаса, в голове не помогает, он не может себя не успокоить, не прийти в адекват, потому не замечает, как все вопли и крики стихают, вровень и стрельбе.
Когда массивная дверь открывается, Джек вскрикивает, сжавшись в углу, но знакомый в свете неона чужих зданий силуэт успокаивает в момент, и мальчишке протягивается рука, затянутая в черную перчатку.
Пока? На миг… на сколько этого хватит? Это злобное, все ещё клокочащее — что ты делаешь со своей и так ебнувшеся жизнью? — глушится привычной жадной яростью на мальчишку, и они почти сносят дверь с петель, добираясь до своей квартиры на Севере. Потому что Фрост, тварь, первым начинает, ластится и целует, всхлипывает всё ещё от страха, но превосходно податливый, его трясет до сих пор, и по-хорошему мальчишку нужно успокоить. И нахуй вообще безопасность, дополнительный скан камер и реальная перестраховка, что Фея сучка их не вычислит? Нахуй продумывать, что после такого заявления городу, пизда с мирными сезонами, пизда вообще с городом и планами на будущее здесь!
Как доходит до того, что ему абсолютно на это похуй? Настолько, что нужно лишь скорее зажать этого чертового бессмертного альбиноса, довести до стонов, криков, почувствовать его тело, эмоции, душу!..
Что ты сделал со мной?..
Они меняют правила или просто с нетерпения кухня кажется ближе, и по первой мальчишку к холодильнику, прижать, зажать настолько, что он вскрикивает, позволить дрожащим, опять где-то изляпанным в крови, рукам стянуть с себя плащ, не отрываясь от ледянющей коже на шее, согревая своим дыхание, и руками по бедрам... Так и ёбнуться не далеко, и причины своего поведения искать не хочется, да и не знает он, с какого хуя так взбесился с самого утра, как только вычислил, что его мальчишку забрали в херово управление. Не знает и зачем так нужно было выебываться с планом, и подождать до утра — казалось ебаной пыткой. Джек бы ведь продержался, Джек бы ничего не сказал, Джек умница, преданный, хороший...
И можно его такого льнущего, нежного, сразу усаживать на чертову кухонную тумбу, плевать на маленькое пространство. Белоснежный кроет свои рекорды и стонет в голос пошло и исступленно, умоляет и одновременно слишком напуган, истерзан нервотрепкой...
Всё же город напалмом не такая и хуевая идея, где только столько напалма взять, а главное, что первое под откос пойдет управление. Из-за мальчишки они, суки, выжили, лишь часть трупиками по всем трем этажам, парковки и крыше, жаль... Но Джек отвлекает, целует самозабвенно и хочется на него нашипеть, бесит своей блядской нетерпеливостью и одновременно хрупкостью!
Хуйне, творящейся сейчас, объяснения нет, потому что впервые логика кроется настолько, и самосохранение его хвалёное блять идет под откос с новым протяжным стоном Джека... Джека, который изящно выгибается, цепляется за него, как за последнее реальное в своей жизни, и самозабвенно шепчет это шизануто-охуенное — «Ужас мой!»
Твой... Конечно же только твой... И хуй кто тебя посмеет присвоить!.. — в подкорке и почти на языке, упиваясь этой преданностью белоснежного, его отдачей и нахуй инстинкты защиты, ловя кайф с каждого его движения, и дурея с этого едва слышного — «Любимый!»...