— А теперь, сука, давай, решай… — приглушенно приказывает Блэк, и похуй, что ненависти внутри эта мера кажется ничтожной нежели то, что реально можно им устроить.
Зверство внутри непредсказуемо глушится ещё чем-то более ебнутым, страшным, тем, что он не хочет даже осознавать, к чему не стоит вообще прислушиваться.
Ты сойдешь с ума…
Ебаный интуиционный шепот на дальней периферии. Но не похуй ли уже? Он лишь отходит от прозрачного бокса на два шага назад, усмехаясь удивлению на лице Кая.
Это будет весело.
А нужно ли оно теперь тебе — это веселье? Такое веселье?
Нет. Не нужно. Даже параллельно, но посмотреть, сука, на это он хочет.
В ебаном мозгу ошибка — уже нонсенс, стопорится вся логика, ненависть к мальчишке, злость, непонимание, просто нахуй летит — это настолько сейчас несущественно.
Ты это прекрасно блядь понимаешь, настолько мелочно — до частицы молекулы, что уже удивление от того, нахуя вообще боролся за это правильное — защитное, логическое, холодное? Что оно тебе дало? Ну, а сейчас уже бороться не за чем. Не от кого.
Не то кого? — это зацепляет, вновь проносится откликом в голове, и Ужас вообще не понимает, зачем нужно было защищаться.
Выставленный таймер на панели гарантирует, что через пять минут это место сравняется с землей. И после воспламенения в боксе реакция цепным механизмом пойдет по всем помещениям — просто заебись, только ему равнозначно уже. Однохуйственно и то, какое решение примет старший садист, вертящий в руках шприц с быстродействующим ядом. Хотя, по его взгляду на свою мелкую шлюшку вывод очевиден.
Ему противно даже думать, какие тут будут вскоре сопли, не то чтобы оставаться и смотреть, как эти две твари будут медленно сгорать живьем. Поебать настолько… Ужас безразличной тенью покидает гребанный зал, равнозначно как и всю заброшку, оставляя двух шизиков перед неизбежным. Концовка слишком ясна и унизительна.
Хотя подсознание и кроет тем пресловутым — Ты бы отдал всего себя, чтобы окончить так же, лишь бы мелочь была жива, не так ли?
— Три минуты? — вслух произносит Кайлан, вертя склянку с острым наконечником в руках. Как блядь банально. Но он сам вчера ночью продумывал такой вариант, так что прекрасно знал…
— Кай? — слышится совсем рядом от очнувшегося Дайли. И пацаненок, едва приподнявшись на локтях, не поймет ничего, обводя затуманенным взором по странной слишком белой комнате — он полностью дезориентирован, — Где мы? Мы ещё не выбрались? Где этот, ну этот…
— Успокойся. Тихо, мелкий… — молодой мужчина пересаживается, перетягивает на себя подростка, так, чтобы тот удобно расположился у него на груди и зубами быстро снимает колпачок с иглы, — до пиздеца осталось две минуты, — Дай?.. Дай, маленький, послушай… Здесь становится совсем мало кислорода, а мне нужно выбраться. Нам нужно. И... Пока ты спишь, ты меньше его расходуешь, понимаешь?
Он врет, врет внаглую и осторожно убирает свободной рукой челку с лица своего волчонка. Пока мелкий в таком состоянии, он не поймет, не сможет сообразить и различить правду или ложь, и это на паскудство хорошо в данном контексте. Хотя от осознания что он врет, забирает последнее право у того кого любит, становится ненавистно внутри, это эта ложь лучше, так хотя бы Дай поддастся, даст себя… спасти.
Да какое же нахуй это спасение?! Кайлан сцепляет зубы, чтобы не разораться или хотя бы не зашипеть от патовости будущего ада, и лишь поглаживает мелкого по плечу.
— Дай, ты ведь меня понимаешь? — вновь осторожно переспрашивая, но всё ещё стараясь не смотреть в глаза пареньку, не сможет, расколется нахуй, не выдержит этой наивности и веры.
— Угу, вроде доходит… — бурчит Дай, и утыкается носом ему куда-то в ключицу, — Ты меня усыпить хочешь, да?
— Да, взял с собой шприц со… — мужчина зажмуривается от того что придется произнести, -…со снотворным. Ты сможешь поспать некоторое время — восстановиться, а я сделают так, чтобы мы выбрались, и утром я разбужу тебя. Как всегда. Как всегда до этого, Дай, — Он резко мотает головой от поганости своей лжи и ситуации, но Дайли важнее. И какое нахуй неожиданное счастье в том, что волчонок сейчас не соображает толком.
— Правда разбудишь, хороший? — с какой-то наивной, равнозначно обыденной надеждой уточняет Дай, впрочем, ничему не удивляясь и не подозревая, лишь удобнее устраивая голову на плече своего любимого садиста.
— Конечно, — глядя в пустоту перед собой и даже уже не обращая на то как кружится голова из-за насыщенности паралитика в воздухе, — И будет у нас с утра новая цель, новые планы, а у тебя новые крутые игрушки — блестящие, острые, всё как любишь. И я буду у тебя… всегда. Сейчас же только поспи, ладно, волчонок?
Дай кивает, слегка улыбаясь. И Кай ловит эту улыбку, столь доверительную, даже мечтательную. Дай верит в слова, вот пусть и верит до конца. Как острие иглы вводится в шею и вводится красная жидкость мелкий даже не замечает — поршень доводится до упора и ни одного кубика не остается.
Полминуты.
— Кай… — пока ещё может говорить, сонно произносит паренек, — Я хотел тебе признаться, ещё часом ранее, до ловушки… Я кое-что сделал, за что ты меня будешь ругать… Это из-за… — мысль теряется и сознание у Дайли становится вовсе несвязным, путающимся и он лишь жмурится не понимая что вообще хотел сказать; яд быстро разносясь по крови делает свое дело, неумолимо уничтожая сознание тело мальчика.
— Потом скажешь, малыш. Всё потом. Утром.
Кай прижимает ближе своего любимого волчонка, обнимает, чувствуя, как дыхание мелкого становится всё тише, спокойнее, незаметнее, и жалеет, что вообще полез в ту хуйню, которая ныне обратилась вот так. Сейчас хочется беситься, разьебать бокс и вытащить своего мальчишку отсюда, хочется орать, срывая связки, и сжечь весь город, но он даже не шевелиться, не делает ни одного движения, смотря перед собой пустым взглядом. Незачем. Они уже сдохшие.
— Я тебя люблю. Очень сильно люблю, волчонок.
Пульс, сократившись в последний раз, останавливается под его пальцами, и десять секунд на размышления не есть то, что Кай хотел в конце. Страх не перевешивает, он даже ждет эту боль и спусковой у баллонов вверху бокса. По крайней мере, отвлечется, чтобы не ощущать себя вновь так погано одиноко в этом ебучем мире.
— Мы скоро встретимся, и у нас будет охуенное утро! — молодой мужчина зажмуривается, прижимая к себе ещё крепче умершего мальчишку, перед тем как звучит таймер и бокс наполняется раскаленным жидким потоком, сжирая весь воздух.
Сто метров от проклятых хим заброшек. Ужас достает сигарету и прикуривает, с третьим щелчком зажигалки звучит оглушительный взрыв: яркое пламя поднимающееся клубом застилает по первой всё, ослепляет, плавит воздух и взрывной волной разносит окружность нахуй. Но это настолько…ничтожно. Пол сигареты в затяг лишь с одного вдоха, прожигая дымом все легкие, и, может быть, будет проще?
Пора возвращаться на Белый Север.
Пустой, гребаный Север…
Ты теперь свободен от обязательств. От бремени ебнутого смертника альбиноса. Последняя проблема решена, осталось собрать вещи и съебаться с города, оставив за собой пепелище последних улик.
Только почему эта хуевая мысль жжет в подкорке, и почему так паршиво внутри? Паршиво от всего надуманного плана, от того, что возвращаться в прибежище служившее семь лет спокойствием, тошнотворно, противно от своей же… зависти, после того последнего взгляда на ебнутых смертников в прозрачном боксе? Так до мразотности тошно.
Второй затяг и сигарета кончается. Блядство. Осталась последняя и больше в пачки нет. Ебанина полная, но подкуривая вторую незамедлительно, медленно отдаляясь от взрывающихся всё ещё заброшек складов. Район давно забытый, и вряд ли через полчаса здесь будут пожарные и остальные уебки, потому спешить некуда. А надо бы. Надо поскорее вернуться, дособирать всё и съебывать.
Зачем?
Это «зачем» теперь кроет, не дает нормально анализировать дальнейшее, даже сука то, что будет ночью. Как перебраться, пока границы открыты, подчистить все хвосты и продумать куда дальше.