«Ты ненавидишь себя, Джек, не правда ли? Да, Джек?»
— Ненавижу? Ненавижу… — сиплый и настолько ядовитый шепот раздается в душной и пыльной комнате.
И ему уже плевать на шум снаружи, блок приторно сглаженных новостей, на то, как болит тело, на приевшийся до тошноты запах химикатов и пыли, что витает в давно синтетическом воздухе. Даже желания противится всему этому уже нет, оно осело, где-то в глубинах пыльной и захламленной души, так же, как и все порушенные, и к черту сгоревшие мечты — похоже, он начинает умирать?..
Фрост кривит рот не то в хитрой, не то в циничной усмешке и щурится, поднимая левую руку вверх и вытягивая её к потолку. Чертова Вселенная, как же его всё заебало.
Но… наконец, это чувство пришло; долгожданное, почти лелеемое годами — безразличие. Нет, не обычный будничный похуизм, а настоящее, нетронутое ничем — мёртвое безразличие, ко всему, ко всем.
Эмоции, и так вытрепленные годами, чувства, что сдохли еще тогда же, а их недобитые корни с оголенными нервами, омертвели на той высотке… и сейчас уже нечему сопротивляться, бороться, и кажись последнее — самосохранение и само желание жить наконец отпало, как отваливается омертвевший кусок кожи с падали, где-то на позабытой богом трассе.
Совсем неожиданно, не правда ли? Проснуться вот так утром и осознать что тебе уже фиолетово на все… А в мечтах ранее он представляя себе этот день по другому: где-нибудь на бордюре развалившегося моста, с панорамой на мокрый и туманный 604 город. Ан нет. Ничерта подобного… И даже такая гнусная недомечта провалилась и сбылась совершенно по-своему.
Странно и даже радостно, но уже на всё похер: убьют ли его в подворотне или прирежут, собьет ли машина или он удостоится нежданно да негаданно чести умереть от рук Кошмара всея 604… Похер. Нет уже стремлений, эмоций, выветрилось все желание продолжать барахтаться в этом болоте.
Ему потребовались сутки с небольшим после того инцидента под магистральным мостом, чтоб до мозга наконец дошло — всё, он достиг своей точки невозврата.
Он сдался, еще там, только осознание накрыло уже здесь, где более безопасно и можно было расслабиться. Он не боролся, так — делал видимость, возможно и для самого себя, трепыхался показательно. Потому что так надо! Потому, что так делают когда хотят жить! А он?..
Тихий хриплый смех, и он вновь щурится, понимая, всё — пиздец. Это то, о чем говорил…
Фрост себя обрубает, ибо не хочет даже мысленно произносить то имя. Он кривится, но как бы не противно было осознавать, тот человек, из-за которого у него окончательно сгорели все надежды и эмоции, оказался прав. Моторика… Инерция. Он двигается по ней. И даже не заметил, как сдох изнутри, что и было самым страшным для него на протяжении многих лет.
Ему не нужно ничего, никто… И даже не смотря на страх к потере желания жить, Джек уже находит в этом свою нетронутую прелесть. Мальчишка думает, что с удовольствием бы сейчас закурил и пошел бы прогуляться и желательно под снег, эдак до ночи, и чтоб адреналин бил в голову и кровь вновь неслась по венам обжигая, и был азарт, но… Черт. Сигарет нет, на улице жара — разгар лета, адреналин уже искусственный — напускной, никакого азарта нет, разве что нарваться на рыбку, да покрупнее. Но так, чтоб без последствий, и нож вошел в артерию быстро и безболезненно…
Он резко выдыхает и быстро мотает головой, отгоняя подобный бред. Фрост останавливает этот поток мыслей суицидника и материт самого себя самыми жесткими словами. Нет, он не может, не хочет просто так сдаваться, даже если нет уже никакой краски желания… Мозг то еще не отупел окончательно.
Обрывки нудного «надо» сохраняются и всё еще пульсируют где-то в подкорке. Тошно и от этого же, тошно от того, что он превратился всего лишь в оболочку, в такую же, как сотни за его бетонной коробкой, куда-то спешащих и делающих вид, что выживают. Страшно и тошно, но внутри, как бы не хотел, мозг ничего не дергает к какому-то искреннему побуждению жить. И мотивации нет и… Бороться не ради кого.
Он жил столько лет — пытался жить, и поначалу была месть, потом же привязанность, потом надежда и вновь ненависть, но потом?
«Что ты с собой сделал потом, Джек?»
Он сглатывает ком стоящий в горле, как застрявшая поперек острая рыбья кость, и ненавидит тупую голову и мысли, которые напомнили ради чего, пусть и иллюзорно, но он жил тогда. Да. Сначала месть за родителей, да, потом… чертов…
Нет, он не может вымолвить даже в мыслях то имя, так же, как и образ — не может и не хочет, но помнит, что это была привязанность, а после надежда, что может все вернется, и он будет счастлив.
Едкий смешок так и хочет при этом сорваться с губ. Глупец. Он был и, судя по всему, им и остался.
А потом пришла ненависть и желание доказать — жить вопреки всему. Но только вот не заметил, как скатился, как всё внутри перегорело, выгорело, и была лишь видимость желания ненавидеть и доказывать. И все покрылось пеплом — серым, безучастным, мертвым.
Он думал уже над этим — целых два месяца изводил себя, а в последнюю неделю вообще скатился, сравнивая себя с вектором и серой массой. Но еще какие-то сутки или несколько больше назад у него была ниточка к желанию выжить… А теперь нет даже её. Сгорела или проще уж сказать оплавилась, стекая мерзко пахнущей горящей резиной в унылую маслянистую канаву реальности.
Джек щурится, хочет, чтоб поток бессвязных и уже ненужных, как разбившееся стекло, мыслей прекратил его доставать, но почему-то не может отвязаться от навязчивых и липких, как деготь, дум. Беловолосый фыркает, ему надоедает просто валяться, чувствуя как затекает спина, и он неохотно переворачивается на левый бок, морщась от боли в ребрах. Приходится замереть, потерпеть пока пройдет новая обжигающая волна — все же его хорошенько потрепали в том тупике, и пару раз рвано выдохнув, резко подорваться с кровати.
Но финт не проходит бесследно: на несколько слишком растянувшихся мгновений в глазах темнеет, а мир словно сходит с орбиты, и парнишка приглушенно стонет, вцепляясь мертвой хваткой в изголовье кровати.
И какого черта он подорвался? Только из-за боли?
Беловолосый фыркает и распахивает глаза — платиновый, слишком прозрачный взгляд скользит по кусочку магистрали, что виднеется через окно. Он уже не находит в себе эмоций, чтобы показать как ему насточертел этот мир и свое существование. Он просто хочет сбежать из этих четырех давящих стен, выбежать туда, в жару, в духоту, под тяжелые низкие тучи и загазованные улочки, он хочет думать о чем угодно, занять голову пусть даже своей безопасностью, пробираясь через границу Кромки, но только не находится в относительной тишине этой серости доходя до ручки… А судя по всему с такими мыслями скоро дойдет.
«Или уже дошел»
Беловолосый трясет головой, наплевательски не замечая колокольный в ней звон и боль, въевшуюся в черепную коробку, и прерывисто выдыхает, пытаясь не смиряться окончательно. Хотя — фиолетово. Уже, как бы не метался в агонии мозг, пытаясь запустить самосохранение, бесполезно — душа этого не хочет.
Так легко и обреченно одновременно. И так свободно… Но не так, как мечталось — эта свобода пропитана пеплом, оседающим на легких и не дающим сделать следующий ментальный вздох. Вроде и все — отмучился, послание часы — дни, и плевать уже, а свобода не та.
Где-то под его окнами, на первых этажах кто-то что-то разбивает, и моментально доносится ругань с обвинениями и посылами в самые интимные и отдаленные места. Джек цыкает, щурится, смотря в окно, и хоть сегодня солнце периодически заходит за тучи, и над городом висит плотная шапка темно желтого смога, для него слишком светло, почти приторная, желтоватая яркость.
Он думает, что окончательно докатился, раз сумрак и ночь теперь для него предпочтительнее света — любого света.
Серая, все та же легкая кофта с капюшоном надевается быстро, хоть и движения парнишки ломанные, притупленные, и он благодарит самого же себя, что не снимал джинсы. На нахождение и надевания изношенных, но легких кед уходит еще несколько растянутых минут с хриплым нецензурным монологом, как-никак, а нагибаться с кружащейся головой и болью в ребрах проблематично.