«Он не принадлежит тебе!»
Вся его проклятая жизнь движется все девятнадцать лет как по наклонной. И он не знает где так накосячил, где нагрешил так, что ему досталось всё это. Вся никчемнейшая несправедливость. Но он, твою мать, не исключение, не он единственный несчастный мальчик в утопическом, мать его, городке. И, ах блядство, если было бы так! Если бы только была утопия.
Беловолосый с трудом петляет по знакомым и не сильно улочкам, сворачивает в узкие проходы, минует пару тупиков и перепрыгивает через небольшие ограждения, он не разбирает, да и не хочет разбирать своего движения и куда вообще бежит. Главное сам побег в неизвестность. От всего что за спиной, что за чертовым рубежом вопросов.
И наконец беловолосый забирается в дебри, неизвестные ему, граничащие с северной стороной А7.
Парень нервно переводит взгляд направо, туда откуда прибежал сюда пятнадцать минут назад. Он фыркает и не хочет задумываться о том, что подсознание подстегивает на образы, на ублюдочные ответы в его голове: прокручивать же свой блеклый день еще раз нет больше сил.
Фрост стискивает челюсть до скрипа зубов и откидывает голову назад, ощущая шероховатую твердость потрескавшегося бетона. А этот черт ему всё-таки нужен. Безумно, до ломки во всем теле, до ломки в душе. Сволочь, невыносимый, невозможный… Нереальный.
Глухой полурык срывается с губ, и он не может поверить что всё, что произошло, реально, что всё, что происходит с ним и что он чувствует реально.
Он не маленький мальчишка, отвергающий себя и в страхе отвергающий свои же мысли. Он не прожженный циник, но стремится к этому, он всего-навсего малолетняя сволочь, которая только и хочет что выжить, но даже так для него сложно. Страшно…
Страх, первобытный, неизведанный и индифферентный.
Ему всего девятнадцать — ему хуево, ему непонятно, как дальше жить и что тупые взрослые делают в таком случае. Он давно похоронил себя — сдох, и почти разлагается на ту гниль, что кишит по всему городу. И тут негаданно да неожиданно его вытаскивают. Дарованное, мать его, проклятие вместо долгожданного благословения.
Похуй на шкуру, спасенную больше трех раз, его морально вытаскивают, предварительно размазав по стенке его личность и гордость ровным блеклым слоем, а потом, подобно возрождению, собирают вновь, коверкают, издеваются, хватают за горло и режут черным лезвием, но возрождают, и создают по новой. Вот что, твою мать, с ним делают за неполный месяц, но он как херов мелкий щенок, брошенный на обочине магистрали, грязный и побитый, только преданно заглядывает в глаза и виляет ментальным хвостиком, продавая свою свободу и душу.
Сука — в мыслях, и тихий всхлип в молчании затихших сквозняков.
Так просто, почти за даром, лишь бы не быть вновь в леденящей гуще ублюдков, не думать, а просто быть рядом. Он, как чертова преданная живность. Его мутит от сравнения, но более точной интерпретации мозг не способен придумать, ибо, как херов волчонок, которого спасли, — потому что большей преданности и представить сложно. И… Так яро, так остро желать быть рядом… Просто… быть?
Нет! Не просто… Видеть, слышать, знать что нужен, желать… Желать его. Его! Его, твою мать! Только его!
— Твою мать! — крик вырывается и заполняет звонким эхом пустующую площадку.
Он такой плохой, у него уже чертов синдром — диагноз, и давай же, начинай с этим жить как-то дальше! Чертов мальчишка, который ничего больше не хочет — ни слышать, ни видеть, ни знать.
Его мир, новый, еще не до конца понятый, но настолько желанный, сформировавшейся без на то его воли и стремления, не осознанного желания. Но позволить этому миру существовать — равносильно сдохнуть, равносильно под наркотой видеть радугу и единорогов, при этом ощущая безумную боль от тысячи раз сломанных ребер и вырванного к хуям сердца.
Он больше так не сможет. Перед смертью желаешь так безумно жить, а у него лишь гольное желание переступить через черту, видя огни чистилища впереди, вместо света в конце тоннеля, потому что альтернатива его Рая — безумна, неисполнима, недосягаема. Потому что проще представить реальную бомбардировку города через сорок пять минут, чем поверить, что его хотя бы крупица надежды сбудется.
Он не железный. Он не сможет, не так, больше не так. И к черту мир. К черту всё, и только дайте полностью уйти в коматоз. Уйти и не просыпаться.
«Не знать его, не помнить, не видеть, не понимать!»
— Черт, Фрост! Давай, подбирай себя и иди, иди же дальше! — умалишенно шепчет сам себе парнишка, не понимая, какого руки начинают трястись и леденеют кончики пальцев, а перед глазами всё плывет. Однако, ни сил, ни остаточного рефлекса даже не хватает, чтобы быть на стреме. Куда уж еще идти дальше?..
Хуева истерика и такие же хуевы эмоции, что горят под грудиной — разорвать бы её нахуй. А он глупый, ведомый эмоциями резко дергает молнию на толстовке вниз, расстегивая почти до середины, и пальцами начиная царапать кожу на груди, но кроме саднящего ощущения парень ничего не чувствует, даже банальной боли. Вся боль сейчас внутри. Адская, невыносимая, и он искренне, впервые в своей жизни не понимает — За что?
Полузадушенный вой всё же срывается с губ, и он так невинно спрашивает хер пойми кого, за что же ему это? Только ответа нет, и трясет его уже не по-детски.
А этот, из-за которого всё началось, его персональный… Как же Фрост его ненавидит.
— Ублюдский, ненавистный, сволочной, любим… — Джек осекается, замирает и зажмуривается, чувствуя неминуемую огненную волну, что прокатывается по телу.
— Ссссука… — он шипит, бесится и стонет, протяжно — злобно.
Почему он?!
«Потому что он тебя вытаскивал?»
Почему он?..
«Забота в кавычках и напускное хладнокровие?»
Почему?
«Ему не все равно?»
— Да почему я?! — рявкая на всю пустую территорию и искренне не веря, не желая понимать почему же. Мальчишка всхлипывает, но априори губы растягиваются в улыбке — здравствуй сука истерия! Тебе чай, твою мать, или кофе?
А колкий огонь, словно блядским чутьем, ощущает его состояние и по-хозяйски довольно завладевает всеми эмоциями и жжет, жжет предательски — жжет сердце. И Джек тихо скулит, наплевав, услышит его кто-то или нет.
Докатиться только… Нет, это же не его, да? Не его чувства ведь!
Фроста нужно закрыть нахуй в четырех стенах и колоть транквилизаторами, так ему думается, что будет правильней. Он яростно стирает с щек мокрые дорожки и бьется затылком об бетон, пока голова не начинает болеть, а затылок саднить.
«Чертов Ужас! Что ж ты творишь, а? Сволочь, с горящими янтарем глазами… Но проще было бы если б ты, Оверланд, сдох! Сдох еще на том чертовом этаже среди прожекторов!»
Джек ржет, болезненно, дико, заливисто. А тогда, в ту злополучную ночь, он думал, что это и есть чувства.
— Чертова влюбленность! — рявкает он в порыве бешенства.
Ебнат! Сука полный долбаеб! И всего того что он тогда чувствовал не хватит и на десятую долю того что происходит с ним сейчас. Боль? Фрост смеется, думая какой он идиот. Желание сдохнуть? Глупенький нихера незнающий мальчик!
«Ты никогда больше к себе никого не подпустишь, и никогда ничего ни к кому не почувствуешь. Больше чем эти эмоции ничего не будет!» — он вспоминает свои же слова, сказанные несколько лет назад, и опять заливается истеричным смехом.
Да даже рядом не стояло!
Хриплый смех переходит в стон и заканчивается задушенным всхлипом. И боль, и страх, и дери его бесы — желание… Ни чего-то большего, а хотя бы просто быть рядом… Но бешеное, сметающее всё на своем пути.
Как он умудрился попасться? Сука-твою-мать-блять, стать смертельно зависимым от самого охуительно-опасного существа в этом муравейнике.
Беловолосый парнишка шумно всхлипывает, слизывает с нижней прокушенной губы кровь и вновь ржет, откидываясь на холодный бетон позади.
— Любовь зла… Полюбишь и… — дикий смех не замечая слез — …маньяка-убийцу, которого боится весь, сука, город, и не может выловить уже семь лет!