Мы с Галкой ахнули и выпустили ложки.
— В собачнике нашел, — коротко пояснил дед. — Выплюнула, забила в щелку и лапами прикрыла. Вот вам и дворняжка!
И все морщинистое лицо его сияло.
Псинка вернулась в Дубки через несколько дней, отощалая, вся в репьях, и первым долгом побежала здороваться.
Ткнулась холодным носом в руки нам с Галкой, маме, не забыла старого Михея и рябой Анисьи, но, когда навстречу ей вышел Аким Васильевич, молча отвернулась и, поджав хвост, отошла в сторону.
Аким Васильевич, не говоря ни слова, ушел в сад и пропадал там до самого вечера.
Псинка надолго запомнила горькую обиду, нанесенную дедом ее собачьей верности.
Она не рычала на него, ни разу не оскалила зубов, но неизменно отворачивалась при каждой попытке его к сближению, и взгляд ее карих глаз был полон такого, почти человеческого укора, что старик, махнув рукой, уходил восвояси.
И только через год, весной, в день нашего приезда в Дубки, Псинка, смягченная радостью свидания с нами, ее любимцами, неожиданно сама подошла к Акиму Васильевичу, сидящему на крылечке, и доверчиво положила лохматую голову ему на колено.
Аким Васильевич обхватил ее шею обеими руками и посмотрел на нас растроганными, словно помолодевшими глазами.
— Вот какие на свете бывают случаи, — закончил отец, доставая папиросу. — А вы говорите, — дворняжки!
Ребята молчали.
