Остальных собак отец тут же посадил на цепь и достал из дорожной аптечки шесть маленьких белых пилюль.
«Стрихнин», стояло на коробочке.
— Андрей Акимыч, помилосердствуй, — взмолилась мама. — Остальные пока еще здоровы. Как же здоровых-то… И Акима Васильевича нет. Без него невозможно!
Отец призадумался, взвешивая на ладони беленькие пилюли.
— Ну, ладно, — согласился он наконец. — Но если чуть что заметишь, трави без промедления, — добавил он сурово. — Никакой жалости быть не должно, тут не только мы, но и весь уезд в опасности.
Мама пообещала, и отец, наскоро напившись чаю, уселся на дрожки.
— Помни, ты дала мне слово, — серьезно крикнул он маме, выезжая за околицу. — Без жалости, и всех до последней.
Нас охватило отчаяние.
Мы знали, что таили в себе шесть белых пилюлек, и заранее оплакивали смерть верных друзей.
Но ужаснее всего была мысль о неизбежной гибели Псинки, нашей верной, преданной, такой жизнерадостной и любящей Псинки.
Все происходящее казалось нам чудовищной несправедливостью, какой-то жестокой местью, со стороны неизвестных, но могучих сил ничем неповинным, доверчивым существам.
Полные бессильного гнева, молча, чтобы не разреветься, бродили мы по четырем комнаткам дубковского дома, перебегая от одного окошка к другому.
И ждали конца.
Но все было спокойно — собаки не бесились.
К вечеру приехал Аким Васильевич.
Сумрачно выслушав сбивчивый мамин доклад, он вошел во двор и обошел все собачники поочередно.
Останавливался у каждого по долгу, молча смотрел в их черные дыры — откуда светились тревожные, чуявшие нависшую беду, собачьи глаза — и шел дальше.
В дом Аким Васильевич вернулся мрачнее тучи и, ни слова не говоря, пройдя к себе, заперся на ключ.
Плохо спали в эту ночь в Дубках.
До глубокой теми доносилось к нам в детскую мерное шарканье туфель — это Аким Васильевич, как маятник, мерил взад и вперед свою небольшую, насквозь пропахшую крепким табаком, горенку — да тревожный шопот из-за стены: мама с рябой Анисьей, кажется, так и не ложились до рассвета.
Нас с Галкой сморила таки наконец усталость, и всю ночь мы мучились безобразными снами и с первыми петухами вскочили, как встрепанные.
Со двора не доносилось ни звука.
Словно за ночь вымерли все живые обитатели Дубков.
Схватившись за руки, кинулись мы с Галкой к окну: три пустые собачника зияли черными дырами своих отверстий.
На земле валялись ржавые цепи.
— Отравили!.. — всхлипнула Галка, всплеснув руками.
У меня сжалось горло и защекотало в носу. Столовая встретила нас гробовым молчанием. Мама с заплаканными главами сидела перед нетронутой чашкой, Аким Васильевич взволнованно ходил вокруг стола, дрожащими пальцами свертывая самокрутку и рассыпая на своем пути табачную пыль.
В дверях стояла рябая Анисья и кончиком ситцевого платка утирала покрасневший и вздувшийся от слез нос.
— Дедушка! Мама! А Псинка? — в один голос, холодея от горя, воскликнули мы.
— Еще жива, — беззвучно ответила мама и отвернулась к окну.
А Аким Васильевич как-то странно хмыкнул носом, закрутился по комнате и дрожащими руками чиркал и ломал одну спичку за другой.
— Сам, своими собственными руками, ей в пасть сунул — хрипло произнес он наконец, закурив крученку. — Каково это? Может, и не покусали ее тогда… Никто, ведь, не помнит. Век ее глаз не забуду! — воскликнул он и, как-то беспомощно махнув рукой, круто выбежал из столовой.
Холодея от ужаса, подошли мы к окну.
Псинка лежала на пороге собачника.
Она вытянула перед собой обе передние лапы, положила, на них голову и влажными, печальными глазами смотрела на нас.
— Псинка… Пси-и-и-нушка… — стоном выдохнула Галка и тоненько заплакала.
А я кусал губы и чувствовал, как горячие слезы медленно сползали по моим щекам и носу.
День прошел, однако, спокойно.
Псинка не двигалась с места, не поднимала головы, но и не проявляла никаких признаков страшной болезни.
Мама вынесла ей плошку молока, но на утро оно оказалось нетронутым.
— Странно, — бормотал дед, посматривая в окно и дергая себя за ус. — Не может же быть, чтобы что-нибудь с пилюлей… Подействовали же те пять…
И старые глаза его светились робкой надеждой.
Как бы то ни было, но каким-то чудом Псинка осталась жива и не взбесилась.
Через неделю, когда все сроки скрытого периода миновали, отец сам спустил Псинку с цепи, и она стремглав кинулась в лес.
А вечером, во время ужина, в столовую вошел Аким Васильевич и молча положил перед отцом помятую белую пилюльку.