Он подошел к лошади, остановился и долго равнодушно молчал, глядя на нее. Потом повернулся, небрежно сказал товарищам:
«Поскореича, ехать время, я на выгоне дожду», - и пошел к воротам.
Корней нерешительно окликнул:
-Что ж не глянул лошадь-то? Талдыкин
остановился.
-Долгого взгляда не стоит, -сказал он.
-Да ты поди, побалакаем ...
Талдыкин подошел и сделал ленивые глаза.
-Ну?
Он внезапно ударил лошадь под брюхо, дернул ее за хвост, пощупал под лопатками, понюхал руку и отошел.
-Плоха? -стараясь шутить, спросил Корней.
Талдыкин хмыкнул:
-Долголетия?
-Лошадь не старая.
-Тэк. Значит, первая голова на плечах? Корней
смутился.
Талдыкин быстро всунул кулак в угол губ лошади, взглянул как бы мельком ей в зубы и, обтирая руку о полу, насмешливо и скороговоркой спросил:
-Так не стара? Твой дед не ездил венчаться на ней?.. Ну да нам сойдет, получай одиннадцать желтеньких.
И, не дожидаясь ответа Корнея, достал деньги и взял лошадь за оброть.
-Молись богу да полбутылочки ставь.
-Что ты, что ты? -обиделся Корней. -Ты без креста, дядя!
-Что? -воскликнул Талдыкин грозно, - бабурился? Денег не желаешь? Бери, пока дурак попадается, бери, говорят тебе!
-Да какие же это деньги?
-Такие, каких у тебя нету.
-Нет, уж лучше не надо...
-Ну, через некоторое число за семь отдашь, с удовольствием отдашь, -верь совести...
Корней отошел, взял топор и с деловым видом стал тесать подушку под телегу.
Потом пробовали лошадь на выгоне... И как ни хитрил Корней, как ни сдерживался, не отвоевал-таки!
Когда же пришел октябрь и в посиневшем от холода воздухе замелькали, повалили белые хлопья, занося выгон, лозины и завалинку избы, Таньке каждый день пришлось удивляться на мать.
Бывало, с началом зимы, для всех ребятишек начинались истинные мучения, проистекавшие, с одной стороны, от желания удрать из избы, пробежать по пояс в снегу через луг и, катаясь на ногах по первому синему льду пруда, бить по нем палками и слушать, как он гулкает, а с другой стороны -от грозных окриков матери:
-Ты куда? Чичер, холод -а она, на-кося! С мальчишками на пруд! Сейчас лезь на печь, а то смотри у меня, демоненок!
Бывало с грустью приходилось довольствоваться тем, что на печь протягивалась чашка с дымящимися рассыпчатыми картошками и ломоть пахнущего клетью, круто посоленного хлеба Теперь же мать совсем не давала по утрам ни хлеба, ни картошек, на просьбы об этом отвечала:
-Иди, я тебя одену, ступай на пруд, деточка!
Прошлую зиму Танька и даже Васька ложились спать поздно и могли спокойно наслаждаться сиденьем на «грубке»печки хоть до полуночи. В избе стоял распаренный, густой воздух; на столе горела лампочка без стекла, и копоть темным, дрожащим фитилем достигала до самого потолка. Около стола сидел отец и шил полушубки; мать чинила рубахи или вязала варежки; наклоненное лицо ее было в это время кротко и ласково. Тихим голосом пела она «ста-ринные»песни, которые слыхала еще в девичестве, и Таньке часто хотелось от них плакать. В темной избе, завеянной снежными вьюгами, вспоминалась Марье ее молодость, вспоминались жаркие сенокосы и вечерние зори, когда шла она в девичьей толпе полевою дорогой с звонкими песнями, а за ржами опускалось солнце и золотою пылью сыпался сквозь колосья его догорающий отблеск ... Песней говорила она дочери, что и у нее будут такие же зори, будет все, что проходит так скоро и надолго, надолго сменяется деревейским горем и заботою ...
Когда же мать собирала ужинать, Танька в одной длинной рубашонке съерзывала с печи и, часто перебирая босыми ножками, бежала на коник, к столу. Тут она, как зверок, садилась на корточки и быстро ловила в густой похлебке сальце и закусывала огурцами и картошками. Толстый Васька ел медленно и таращил глаза, стараясь всунуть в рот большую ложку ... После ужина она с тугим животом так же быстро перебегала на печь, дралась из-за места с Васькой и, когда в темные оконца смотрела одна морозная ночная муть, засыпала сладким сном под молитвенный шепот матери:
«Угодники божия, святителю Микола-милостивый, столп-охранение людей, матушка пресвятая Пятница -молите Бога за нас! Хрест в головах, хрест у ногах, хрест от лукавого ...»
Теперь мать рано укладывала спать, говорила, что ужинать нечего, и грозила «глаза выколоть», «слепым в сумку отдать», если она, Танька, спать не будет. Танька часто ревела и просила «хоть капуски», а спокойный насмешливый Васька лежал, драл ноги вверх и ругал мать:
-Вот домовой-то, -говорил он серьезно, -все спи да спи!
Дай бати дождать!
Батя ушел еще с Казанской, был дома только раз, говорил, что везде «беда», -полушубков не шьют, больше помирают, -и он только чинит кое-где у богатых мужиков. Правда, в тот раз ели селедки, и даже «вот такой-то кусок»соленого судака батя принес в тряпочке: «на кстинах, говорит, был третьего дня, так вам, ребята, спрятал ...»Но когда батя ушел, совсем почти есть перестали...